Мир рухнул. Он вращается и расплывается вокруг меня: мое тело уходит в землю, утопает в ней, расплескивается, разваливается. Я поднимаю куклу, прижимаю к груди, она рассыпается в моих руках, вываливается из них. Остальное, я поднимаю остальное. Все. Держу все, и все вываливается, делится, распадается на все большее число кусочков; нет ничего целого, ничему нельзя вернуть цельность. И я начинаю лизать, едва отдавая себе отчет, как это отвратительно, какой жалкой я выгляжу. Мне все равно. Мне все равно. Я должна все поправить, как умею. Каждый кусочек, каждую крошку вернуть на место, слепить в целое. Мой язык ощущает гипс, штукатурку, кусочки пыли попадают в рот, лезут в горло; меня чуть ли не рвет. Я себя ненавижу. Но должна продолжать. Желудок скручивает. И ничего не подходит. Ничто не удерживается. Со всех сторон на меня наползает чернота.
Я зарываюсь руками в обломки, когда пальцы нащупывают отбитые края, закругленные крылья. Я смотрю вниз: статуэтка-бабочка Сапфир с длинной трещиной посередине. Я смотрю вниз, из глаз капают слезы. Лучше бы я не ставила ее на полку — моя вина. Снова. Пренебрегла ею, хотела, чтобы она ушла.
Я поднимаю статуэтку-бабочку и ахаю, когда на моей ладони она разваливается на половинки, открываю что-то маленькое, и тонкое, и квадратное, в тайнике между крыльями.
Мое сердце замирает: симка.
— Срань господня, — шепчу я вслух. Воздух вокруг меня закипает. Схватка с отцом, эти разбитые прекрасные вещи — смерч уносит все на какой-то далекий остров. С глаз долой.
Я оказываюсь в коконе. Помимо меня, в нем только прикроватная тумбочка и лежащий на ней мобильник. Я хватаю его и дрожащими пальцами снимаю крышку. Вынимаю свою симку и вставляю симку Сапфир.
Глава 27
Экран мигает. Маленькие черные точки собираются в слова: «Пожалуйста, введите трехзначный защитный код».
Дерьмо дерьмо дерьмо. Я ввожу случайные комбинации цифр, надеясь, что судьба направит мои пальцы. «Подари мне этот код, и я извинюсь перед папой. Я буду лучше заботиться о маме. Я воспротивлюсь этим странным, ужасным поступкам, которые заставляет меня совершать мой мозг. Я помогу бездомным — Флинта можно считать таковым?»
Три-шесть-девять: мимо.
Один-ноль-один: в молоко.
Девять-девять-девять: не в ту степь.
Потом — меня осеняет — божественное откровение: четыре-три-семь. Номер, который Сапфир снова и снова повторяла в моем сне. Номер из ее дневника.
Я целую дисплей шесть раз, с паузой в три секунды между поцелуями, и паузы эти абсолютно одинаковые, их можно замерять самыми точными часами. Закончив с поцелуями, я смотрю на дисплей: загрузка прошла. Теперь у меня все ее контакты; все ее эсэмэски. Мои пальцы дрожат. Если на то пошло, вся рука трясется. И ноги тоже.
Маленькая иконка конверта. Клик.
Дрожащими пальцами я ищу контакты. Птица.
Старые эсэмэски — множество, страница за страницей.
Я начинаю с первой, написанной более двух лет тому назад. Орен тогда жил дома и еще не превратился в трясущегося, с проваленными щеками зомби. И тут я снова ощущаю желание поцеловать дисплей, шесть раз, по три секунды между поцелуями. Может, Орен тоже это почувствует. Может, почувствует, как мне его не хватает, все время, каждую долю секунды каждого блинского дня.
Я заканчиваю с поцелуями, вновь смотрю на дисплей. Другие эсэмэски, почти трехлетней давности, мелькают передо мной.
«3.02. 10:06. Прямо сейчас ты спишь рядом со мной. Ты завернулась в одеяла и выглядишь как восхитительная женщина-сэндвич. Я могу съесть тебя до того, как ты проснешься. Просто хотел, чтобы ты это знала».
«12.03. 14:36. Привет. Я в «Клементине» до 7, но Джо сегодня нет, и, возможно, мне удастся ускользнуть раньше, чтобы успеть на наш пикник. И, девочка моя, не забудь про клубнику. P.S. Ты такая красивая».
«20.05. 17:11. Я безумно тебя люблю. Я тут подумал… давай построим большое гнездо на дереве и заживем там вместе!!! Я серьезно».
Я открываю следующее сообщение, и на дисплей загружается картинка, крупнозернистая, нечеткая. Я обхватываю руками грудь, чувствую, что сердце снова запрыгивает к горлу.
Это они — это Орен и Сапфир. Стоят на коленях, держатся за руки под гигантским дубом. Его лицо — моего брата — выглядит счастливым (я уже и не помню, когда видела его таким счастливым). Она такая юная, в чистой белой футболке, джинсах, без косметики, даже без фирменной помады. Они такие влюбленные.
Такие живые.
Мой желудок завязывается узлом, когда я сквозь слезы читаю эсэмэски, приближающиеся ко дню исчезновения Орена, написанные в месяцы и недели, предшествующие его смерти в холодной пустой квартире: и записи в дневнике Сапфир о неадекватности Птицы становятся более понятными.
«Не могу увидеться с тобой. Мне надо побыть одному. Я готов содрать с себя кожу».
И потом: «Я пытаюсь, бэби. Ничего не получается. Ничего не получится. Думаю, я сойду с ума».
И: «Не могу сказать где я я не знаю где мне так плохо».
Наконец: «Извини я не пришел на нашу годовщину. Не смог проснуться. Сейчас я ничего не могу».
Наверное, он проходил через героиновую ломку: отсюда перемены настроения, уходы, неадекватное поведение, провалы в памяти. Он пытался соскочить с иглы, но не получалось. Ничего не получалось. И однако он пытался. Он хотел избавиться от пагубной привычки. Он хотел жить. Меня начало трясти, когда я добралась до одной из последних эсэмэсок, которые он ей прислал: «Сапфир, я никогда тебя не разлюблю. Это кажется невозможным, но я буду любить тебя вечно».
И все эсэмэски Орена предваряла одна-единственная, отправленная на несколько лет раньше остальных, от номера 937, без имени. Я открыла ее: «Катерина, я наконец-то нашла этот номер через твою подругу Эрин и звонила и звонила. Пожалуйста, дай нам знать, что ты в порядке. Люблю. Мама».
Катерина. Ее звали Катерина — вот оно, ее настоящее имя.
Меня прошибает холод, все тело заполняется льдом: Орену этого не узнать. Они не отпраздновали годовщину их знакомства: он не пришел, слишком плохо себя чувствовал, и лежал, уже начиная гнить. Он так и не узнал ее настоящего имени, и она — не узнала его. И — это логично — не зная его имени, понятия не имела, кого искать в газетах, на чьи похороны прийти, на чью могилу приносить цветы. Для нее он был Птицей, а она для него — Сапфир. Они не узнали правду друг о друге.
Трясущаяся, с болью в сердце, я просматриваю другие эсэмэски, сотни и сотни от некоего Якоря, датированные последними несколькими месяцами.
«17.01. 6:01. Мне только это снилось».
«17.01. 6:05. Ты голая. Я голый».
«17.01. 6:17. Как же я возбужден. Это все твоя вина».
Прокручиваю вперед, ближе к настоящему: «28.02. 3:18. Где ты сегодня?»
«28.02. 3:21. Мне нужно видеть твое тело, а тебя нет».
«28.02. 3:25. Ты понимаешь, что твой зад делает с мужчиной?»
«28.02. 6:05. Итак… удастся ли мне КОГДА-НИБУДЬ увидеть тебя вне клуба?»
И дальше, еще ближе к настоящему: «09.03. 4:06. Ты грязная шлюха».
«09.03. 4:16. Нет. Я не пьян. Или ты не знаешь, что ты кусок дерьма?»
Мое сердце горит, когда я это читаю: ближе, ближе. Я слышу, как папа ходит внизу. Хлопает входная дверь. У меня в горле кирпич.
«18.04. 1:07. $5000. Одна ночь».
«18.04. 1:10. Что ж, удваиваю сумму».
«18.04. 1:14. $15 000. Только за минет».
Я слышу шуршание шин по гравию и мостовой: автомобиль отца срывается с подъездной дорожки.
Я пролистываю эсэмэски, приближаюсь к последним, написанным Якорем. У меня перехватывает дыхание, когда я читаю отправленную тремя неделями раньше: «Я разорву тебя надвое. Ты знаешь, я могу».
В ту же ночь, в 5:29: «Клянусь, если ты не сделаешь то, что я говорю, я заставлю тебя об этом пожалеть, сука».
И последняя эсэмэска, в 5:31: «Шлюхашлюхашлюхашлюха шлюхашлюхашлюхашлюхашлюхашлюхашлюха».
Снова и снова, вверху и внизу, заполняя все поле, обрываясь в конце на «шл». Живот начинает ныть, когда я думаю о том, что этим же словом исписали Сапфир тело. Только помадой: шлюха.