Королева П.
Глубокий вдох, я складываю записку три раза, сжимаю в руке, последний раз оглядываюсь, похоронный свет липнет ко всем поверхностям, словно покрывая прежний дом Флинта слоем грязи.
Ступени крошатся у меня за спиной, когда я поднимаюсь. Наверху, прежде чем уйти, меня охватывает желание поклониться. Шесть раз. Каждому углу, полу, зеркалам, потолку. Тук тук тук, ку-ку. Громко. Эхо отражается от стен, прежде чем я закрываю за собой дверь, выбегаю на улицу и снова кланяюсь. Ступеням, вывеске, которая качается взад-вперед на ветру, огромному рту неба.
Я иду к старой купальне для птиц и кладу записку на ее ровное, изогнутое дно, придавливаю камешком. Даже если он больше никогда не придет к этой парикмахерской, но находится в Кливленде, здесь он появится обязательно. Лучшего способа найти его у меня нет. Я думаю о его пальцах, мягко прижимающихся к моему животу, поднимающихся выше, поглаживающих кожу. Я кланяюсь снова, девять раз, треугольник защиты, мольба. Ветки деревьев причесывает лунный свет. Меня осеняет: Малатеста! Может, он там. А если нет, может, Серафина, которая мастерит парики, подскажет, где его найти. В любом случае мне надо идти туда. Там я наверняка найду все необходимое для маскировки.
Я спешу по улицам. Свет уличных фонарей отскакивает от мостовой, пробивается сквозь кроны деревьев, направляет меня к металлическому сараю, лачуге, с красной буквой «М» на черном фоне над дверью.
Она приоткрыта, я заглядываю внутрь, никаких признаков Флинта. Сердце падает, но я тук тук тук, ку-ку, — три раза, — захожу. Бояться времени нет.
Серафина и Гретхен вешают огромное деревянное разрисованное панно на заднюю стену.
— Опусти на землю, Гретч, — говорит Серафина, когда я захожу в сарай. — Это место противоречит фэн-шуй[146].
Я откашливаюсь. Гретхен, на ней юбка-колокол, поворачивается первой, замечает меня.
— А, привет… подружка Флинта, да?
Я киваю.
— Я его ищу.
Поворачивается и Серафина.
— На данный момент Флинт числится в пропавших без вести. Не видела его пару дней.
Мое сердце вновь падает, под ложечкой сосет все сильнее. Я борюсь с чувством обреченности, помня о своей миссии.
— Если на то пошло, — я набираю полную грудь воздуха, сосредотачиваюсь на девяти планках потолка, — я здесь и по другой причине. Мне… мне нужна помощь в одном деле.
Серафина вытирает пыльные руки о джинсы, измазанные в синем блеске и гипсе.
— Конечно… что случилось?
— Ты же делаешь парики, так?
Гретхен фыркает.
— Этот точно, только этим она нынче и занимается. Она ими одержима.
— Так вот, — я пинаю ногой затверделый кусок краски. — Я подумала, может… может, ты одолжишь мне один?
Серафина сияет. Бежит через комнату, за занавес, открывая на мгновение камеру хранения: картины, кисти, коробки. Через несколько секунд возвращается, прижимая к груди корзину. Она завалена париками.
— Я все равно пытаюсь избавиться от части. Выбирай любой, — широко улыбаясь, говорит она мне. — Какой захочешь… он твой. Идешь на костюмированную вечеринку?
— Скорее… собираюсь исполнить роль, — отвечаю я. Это, во всяком случае, правда.
— Тебе нужно что-нибудь еще? — спрашивает Гретхен. — У нас много разных костюмов.
— Что-нибудь нужно, — отвечаю я, и Серафина вновь ныряет за занавес, появляется из-за него, тянет за собой большущий сундук, набитый одеждой, обувью, обрезками материи и кружевами. — Всё.
* * *
Обогнув угол в конце квартала, я прохожу мимо невысокого, качающегося мужчины с затуманенными фиолетовыми глазами — Пророка. Я останавливаюсь, наблюдая, как он стонет и качается, пребывая в собственном мире. Я помню, как он описал Птицу, отвечая на мой вопрос, в ту ночь, когда я приходила с Флинтом: «Все время он — единорог. И соловей — когда ему это подходило». Тогда эти фразы воспринимались бредом сумасшедшего.
Я наблюдаю эту маленькую фигурку, покачивающуюся слева направо и обратно, возносящую руки к небу, словно выражая благоговение. Пророк не безумец, он все говорил правильно. Родинка Орена, загадочным образом расположенная в центре лба — точно по центру, мы однажды замеряли, — превращала его в единорога; его удивительный, прекрасный свист — в соловья.
Я роюсь в кармане в поисках мелочи, мне надо хоть как-то отблагодарить его. Стоя перед ним, кланяюсь шесть раз, краснею до корней волос, хотя и знаю, что он не может меня видеть, потом высыпаю пригоршню мелочи в шляпу у его ног.
— Спасибо тебе, Пенелопа, — говорит он.
Я отшатываюсь, слишком потрясенная, чтобы что-то сказать. Он мне улыбается — половины зубов нет, — словно может меня видеть. Но это невозможно: он слепой. Как-то, каким-то образом он просто… знает, что это я, так же, как знал о единорогой родинке Орена.
И меня это успокаивает — идея, что есть хотя бы один человек, который является банком данных всего человеческого знания. И, так уж вышло, человек этот живет в Кливленде.
Когда я отворачиваюсь, он зовет меня со своего залитого светом угла. Несколько насекомых машут крылышками над его головой. И голос его высокий, проникающий в сердце. Мотылек с дырявыми крылышками.
— Он любит тебя, знаешь ли.
Мой голос застревает в горле. Но я выталкиваю его, не позволяю задушить меня.
— Кто… любит меня?
Он не отвечает, продолжает раскачиваться из стороны в сторону. Фонарь за его спиной слепит, свет испещрен силуэтами насекомых. Трава за тротуаром подрагивает. И внезапно я понимаю. Возвращаюсь к нему, сердце колотится в груди.
— Скажите ему, что в птичьей купальне для него есть записка, — говорю я, подступая вплотную. От него слабо пахнет апельсинами, и он едва слышно что-то напевает себе под нос, не реагируя на меня, покачиваясь. — В купальне для птиц, — повторяю я ровным голосом, и еще дважды, чтобы получилось три раза.
Простояв еще минуту в напрасном ожидании, я ухожу, но, пройдя шесть квадратных плит, останавливаюсь как вкопанная. Все тело дрожит, вплоть до пальцев на ногах, и я не могу сдвинуться с места.
— Я тоже его люблю, — объявляю я себе, Пророку, траве. Выдыхаю эти слова в ночь и чувствую — натянись между нами струна, высоко над землей, до самых его глаз, шапки с «медвежьими ушками», рта, я бы подпрыгнула, схватилась за нее и, перебирая руками, добралась бы до него, где бы он ни находился.
Я иду дальше, ощущая прилив новых сил. Мотыльки шепчутся в деревьях, напоминая большущие снежинки в поросли новых листочков.
И лишь когда квартал позади, а я готова повернуть за угол, до меня как на крыльях долетает желанный ответ Пророка.
— Я ему скажу, — говорит он и вновь напевает, едва эти слова слетают с губ. Мое сердце радостно бьется. Я в восторге. И в ужасе.
Глава 29
Я переодеваюсь в туалете заправочной станции «Суноко»[147] на Гаррисон-стрит, в квартале от «Десятого номера».
Тук тук тук, ку-ку. В туалете пахнет табаком и человеческими телами, в углу стоит ведро с дезинфицирующим раствором, в котором лежит тряпка. Я дышу ртом.
Втискиваюсь в бюстье Сапфир; когда застегиваю молнию, ощущаю, как ее спокойствие и сила вновь поддерживают меня. Бретельки падают с плеч. Я возвращаю их на место, стягиваю бюстье ниже. Рисую указательным пальцем три концентрических круга поверх сердца в попытке замедлить его безумный бег. Достаю из рюкзака темно-пурпурный кружевной кушак, одолженный в Малатесте, завязываю на талии, надеваю ожерелье из кристаллов горного хрусталя, убираю подвеску-лошадь под бюстье. Волосы закручиваю в тугой пучок, надеваю парик ручной работы, отдельное спасибо Серафине. От парика чешется кожа, длинные светлые волнистые локоны падают на плечи.
Я подвожу глаза жирной чернотой. Вижу тень Орена на моем лице, чувствую, как он выглядывает из моих зрачков. Я помню, как ему нравилось чистить зубы в темноте — он и меня заставлял, — какими огромными становились его зрачки, когда выключался свет. Меня они пугали: заглатывали зелень радужек, будто черные дыры, поглощающие свет.