Комиссар улыбнулся. Теперь он, похоже, действительно успокоился.
— Оставим все как есть. Если магистрат сочтет, что в деле что-то не так, приложим максимум усилий, если же нет — ну и ладно. И перестань рожи корчить и терзать щеку. Ты такая симпатяга… Смотри дырку прогрызешь.
Лара вполне могла бы быть красавицей, если бы не считала себя дурнушкой. Больно уж длинная и худая, говорила она, и в каком-то смысле была права. Но когда она, высокая, светловолосая, очень коротко стриженная, надевала синий форменный пиджак с белой портупеей, казалось бы подходивший больше агенту полиции, чем хорошенькой женщине, при первом взгляде на нее все оборачивались. А при втором, заметив, что она сутулится и горбит плечи, чтобы скрыть маленькую грудь, а длинные негнущиеся руки болтаются вдоль боков, на нее переставали обращать внимание, разжаловав из каланчи в дубину. На самом деле Лара не была ни такой уж длинной, ни такой уж худой: атлетически стройная, упругая, как мячик, с широкими плечами, длинными ногами и маленькой грудью. А лицо было милым, и серо-стальные глаза из-под форменного берета светились добротой. Симпатяга, говорил комиссар. И вправду симпатяга.
Агент Джулиано Паскуале был в нее влюблен. Он относился к тем немногим, кто имел мужество взглянуть на нее еще и в третий раз. К тем же относился и Марко, только он взглянул раньше.
— Ты слушаешь или нет?
Нет. Паскуале почти никогда ее не слушал. Особенно когда вел машину. Он весь собирался и сосредоточенно смотрел на дорогу, потому что знал, что рассеян и если не будет мысленно себе говорить: «Притормози, смотри на знак, глаза на «стоп»», то может проскочить перекресток. И когда за руль просилась она, хотя ей, как начальнику патруля, можно было самой и не водить машину, он смотрел на нее во все глаза, но не слушал. Ему нравилось, как двигались ее губы, когда она говорила, как опускалась нижняя губа, чуть-чуть смещаясь вправо. Ее хотелось целовать, а не слушать.
— Я говорю, в профсоюз.
— В какой профсоюз?
— В наш. Я говорю, может, поговорить об этом в профсоюзе.
— Об этой истории с Гарелло? Ты спятила. Ты же знаешь, кто такой Гарелло. И потом, он сам в профсоюзе.
Лара поджала губы. Паскуале не видел ее, потому что на этот раз вел он, но хорошо себе представил, как она поджимает губы. Он сколько раз видел. Нижняя губа наползает на верхнюю. Очень это по-детски у нее получалось.
— Если бы я влипла, и влипла сильно, — сказала Лара, — ты бы на меня донес?
— Нет! — слишком быстро и громко ответил Паскуале и добавил уже тише: — Даже в профсоюз.
— Потому что на товарищей не доносят?
— Нет. То есть не только… Просто я тебя уважаю.
Сложила губы одна на другую — и молчок. Паскуале рискнул обернуться и мельком взглянуть на нее. Нет, губы не сложены. Палец на щеке, которую собирается кусать.
Лара думала. Думала о том, что с уважением относилась к Гарелло. Да его все уважали, старшего инспектора Гарелло. Последний раз ему торжественно объявили благодарность в День полиции, да и других поощрений у него было не счесть. На стене в отделе по борьбе с наркотиками красовалось фото, на котором он стоял у стола, заваленного конфискованным героином. И такое же фото висело в кабинете начальника. А на снимке в коридоре он наполовину высовывался из окна автомобиля, а рядом с ним сидел в наручниках особо опасный преступник. Лицо полицейского закрывала маска, но все знали, что это Гарелло, потому что он был самым толстым. Лара подумала: ладно.
— Ладно.
— Что — ладно? — Выходит, иногда Паскуале ее слушал.
— Ладно — в смысле хватит. Дело закрыто. Это противно, но меня не касается. Не мое дело.
— Молодец.
— Дай я поведу.
Паскуале вылез, поменялся с ней местами. И в этот момент запищало радио:
— Пятый, пятый, вызывает сто тридцатый.
Паскуале сделал попытку снова сесть за руль, но Лара покачала головой. Он по мобильнику связался со сто тридцатым. В районе овощного рынка было замечено какое-то подозрительное движение. Может, конечно, ерунда, но надо заглянуть на всякий случай.
— Мы тут неподалеку. Сейчас приедем.
Улица Карраччи, налево, еще налево, прямо, прямо. Это была просторная площадка, где недавно снесли социальный центр. Еще виднелись остатки старых стен, а рядом уже начинали возводить новые. Было темно, фонарь на другой стороне улицы не горел.
— Ничего не вижу, — сказал Паскуале.
— Там кто-то есть, — откликнулась Лара, — что-то белеет.
В следующий миг лобовое стекло взорвалось. То есть это Ларе показалось, что оно взорвалось, потому что с ее стороны оно все раскололось, покрывшись паутиной мелких трещинок, напоминавших мозаику. Она быстро крутанула руль, автомобиль вскочил на тротуар, и Паскуале упал на нее. Он был какой-то слишком уж мягкий, липкий и горячий, голова его скользнула вниз, ей на руки, которые она все еще держала на руле. Когда она убрала руки, он ткнулся головой ей в тяжелые, непослушные ноги.
Лара увидела три дырки в лобовом стекле, увидела, что весь рукав пиджака у нее красный и спина у Паскуале тоже вся красная. Тогда она распахнула дверцу, выскочила из машины и на четвереньках забежала за нее, выхватив пистолет и нацелившись в темноту.
Никого, ни тени, ни шороха.
Лара подождала. Потом она говорила, что хотела убедиться, что действительно никого нет, а на самом деле она ждала, чтобы унялась дрожь. Она поднялась, только когда заметила, что кровь затекла из рукава на руку и рука начала замерзать. Она обошла машину и заглянула в открытую дверцу.
Паскуале лежал, уткнувшись лицом в водительское кресло. Она попыталась его поднять, но он был очень тяжелый, и ей удалось только повернуть его на бок, и он так и застыл в нелепой позе.
Одна дырка была у него в груди, другая в шее, а лица вообще не было.
Лара выпустила его из рук, отпрыгнула назад, и ее начало рвать.
Будь Лара потверже характером, она бы сразу же снова попросилась за руль, прямо так, с пластырем на носу, расцарапанном осколками ветрового стекла, и с легкой дрожью в руках. Но Лара твердостью не отличалась и все три дня отдыха, рекомендованные врачом после перенесенного шока, просидела дома. Более того, она взяла еще два выходных и укатила с Марко на море, к его родне, у которой был пансион в Римини. Сидя на пляже, зарывшись ногами в холодный зимний песок, она раздумывала, не попроситься ли подальше от патрульного руля в офис, где поспокойнее. Гибелью агента Паскуале Джулиано занимался мобильный отряд сыскной полиции, и комиссар сказал ей, что у них есть уже рабочая версия. Стройка входила в территорию Яри Албанца, известного сутенера и торговца наркотиками, и кто их знает, какое дельце у них из-за вас сорвалось, почему они так на вас отреагировали, но, будь уверена, мы этих ублюдков поймаем. Больше Лара ничего знать не хотела. Не потому, что ее не волновала смерть Джулиано, а потому, что она не хотела об этом думать, она от этого отстранялась. Даже на похороны не пошла. Потом, рано или поздно, все это вспыхнет в памяти и она снова увидит мертвое лицо, залившее кровью ее форменные брюки, которые она выбросила, даже не попытавшись отстирать. Потом, рано или поздно, но не сейчас. А сейчас она сидела на пляже и сыпала на босые ноги струйку сероватого песка, зажатого в кулаке, и песок относило влажным и соленым морским ветерком.
Все было не так, не так, она знала.
Что-то, и она прекрасно понимала что, заставляло ее думать совсем о другом: надо переходить в офис, возобновить учебу в университете, поменять работу. Надо узаконить отношения с Марко, обзавестись домом, родить ребенка. И привыкнуть наконец заниматься любовью без лифчика, а то она ни с кем еще, ни с Марко, ни с кем другим, его не снимала. Думать о чем угодно, только не об этом. Лара знала о чем, но думать не хотела. Хотела жить спокойно. Не ее это дело. И нечего встревать.
Но она прекрасно понимала, что все было не так.
Поднявшись с песка, она отряхнула ноги, подняла спортивные тапочки и зашагала по бетонной дорожке, делившей пляж пополам.
Он впервые увидел Лару в штатском, без форменного пиджака, и подумал, что так она выглядит даже не такой уж дылдой, как на первый взгляд. Да она просто хорошенькая, просто симпатяга. И грудка есть, гляди-ка. Надо с ней поласковее, по-отечески. Кто ее знает, что она еще вытворит.