Существует, разумеется, и язык животных. Сойка издает сигнал тревоги, предупреждая тем самым и других зверей о появлении охотника, а дикие гуси двумя различными криками сообщают гусятам о приближении врага по воздуху или по земле. Один из криков петуха служит боевым кличем, а другой выражает любовный призыв. Но это врожденные средства общения, и любой птенец понимает их, даже если он появился на свет в инкубаторе. Эти средства общения выражают лишь состояния, а не мысли. Тем не менее такие инстинктивно подаваемые сигналы порой поразительно точны. Если возвращающаяся в улей пчела где-то нашла нектароносные цветы, она начинает танцевать на вертикально расположенном соте, а другие рабочие пчелы подражают ей. Маленькая танцовщица, виляя брюшком, описывает восьмерки, и в зависимости от того, располагается ли восьмерка строго по вертикали или под углом к ней, пчелы летят в направлении, находящемся под тем же углом к солнцу, что и восьмерка к вертикали улья. А если возвращающаяся в улей пчела станцевала в минуту восемь одинаковых фигур, то после окончания танца пчелы летят по прямой за три километра от улья. Если же за минуту она выполнила фигуру тридцать шесть раз, то ее товаркам лететь всего лишь сто метров: чем ближе медоносные цветы, тем быстрее танцует пчела. А о том, какие именно цветы она нашла, пчелы узнают по сопровождающему ее аромату. Один лишь этот язык пчел вызывает почтительное удивление и внушает глубокое уважение. И все-таки это инстинктивное явление, и сравнивать его с человеческим языком нельзя.
Если грудному младенцу всякий раз, как только он видит мать, говорят «ма-ма», то через некоторое время он станет произносить это и сам. Даже попугая можно научить говорить в подходящей ситуации, например, когда кто-нибудь входит, определенные слова, скажем «Добрый день». Младенец же привыкает говорить «нет-нет», если кто-нибудь уходит. Но первый проблеск человеческого разума проявится у него лишь в тот момент, когда он произнесет «Ма-ма нет-нет», говоря тем самым, что его мама ушла. Образовать из двух понятий новое предложение, хотя бы и самое простейшее, не способно, по моим наблюдениям, ни одно животное[7]. Это в состоянии сделать только человек.
В мозгу животных создаются определенные понятия, хотя некоторые и пытаются это оспаривать. Возьмем такой пример: мышь пустили в лабиринт, и она в нем длительное время блуждает. Но, несколько раз найдя из него выход, мышь научится избегать тупиков и кратчайшим путем достигать цели, где ее ждет корм и надежное теплое убежище. При этом она отнюдь не запоминает, сколько шагов до ближайшего поворота. Ориентируясь не по свету или звуку, мышь правильно решит задачу и в том случае, если мы вдруг увеличим путь лабиринта в три раза, расположим все его ходы относительно сторон света иначе, чем раньше, или вместо прямых углов устроим на повороте скошенные. Вероятно, образ верного пути, представление о нем, запечатлевается в ее мозгу, и поэтому, даже ослепнув, она выйдет из лабиринта. Точно так же слепой человек может верно нарисовать на листке бумаги пройденный им путь по городу, хотя он и не видел его. И человек, и мышь способны на это, даже будучи лишенными зрения, но, если у них окажется поврежденным зрительный центр мозга, они будут беспомощны. По-видимому, именно в этой зоне мозга и возникает представление о правильном пути. Такие понятия тоже лежат в сфере безъязыкового мышления.
Много лет назад некий любитель животных написал мне о лошади, которая всегда оборачивалась и смотрела, сколько мешков с углем грузят на телегу. Если их было больше двадцати, лошадь отказывалась везти телегу. Значит, поспешно заключил писавший, лошади могут считать. Вряд ли, однако, он был прав, достаточно предположить, что лошадь просто чувствовала по избыточному весу, когда поклажа становилась слишком тяжела.
И все-таки на вопрос, могут ли считать животные, ответить нелегко. Профессор Отто Кёлер с группой сотрудников проработал над этой темой двадцать семь лет. Было отснято много километров пленки, запечатлевшей подопытных животных. Полученные ими результаты помогают продвинуться в решении этой задачи и в то же время слегка приоткрывают завесу над тайной становления человеческой речи.
Первый эксперимент был очень простым. Перед голубем ставились две коробки, накрытые картонными крышками. На одной из них была изображена точка, на другой две точки. Если голубь ударом клюва пытался сбросить крышку с одной точкой и съесть пищу, находящуюся в этой коробке, в него «выстреливала» струя сжатого воздуха. После сотен удачных и неудачных попыток подопытный голубь усвоил, что есть можно лишь из коробки, на крышке которой изображены именно две точки, а не три или одна. Важно заметить, что он руководствовался именно количеством точек, а не выражением лица или вздохами экспериментатора, ибо тот сидел за толстой стеной и мог взглянуть на голубя лишь в крошечный глазок с оптическим устройством. Всякая возможность подачи знака звуками или жестами исключалась. Это было необходимо, чтобы избежать ошибки, как в опытах со знаменитой лошадью по кличке Умный Ганс или с собакой, якобы обсуждавшей с помощью лая политические вопросы. В конце концов голубь научился отличать две точки от трех и три от четырех, а затем и четыре точки от пяти. Дальше этого дело не пошло.
7
Новейшие наблюдения за шимпанзе, и в частности успешные попытки обучения детенышей этих человекообразных обезьян активной речи (язык глухонемых), заставляют по-новому взглянуть на эту проблему. —