Представления и обряды промыслового культа, связанные с верой в духов-хозяев природы и животных, развиваются уже на более высокой ступени развития общества, чем тотемизм. Они характерны для периода разложения первобытно-общинного строя. Однако истоки верований и церемоний промыслового культа, по всей видимости, ведут в более ранний исторический пласт. Мы уже отмечали сходство между представлениями промыслового культа и тотемизма — обеим формам религии свойственна вера в родство человека и животного, в их близость, вера в воскресение животного после смерти в других особях. Это сходство наводит на мысль (хотя этот вопрос еще слабо разработан в науке) о том, что зарождение промыслового культа связано с тотемизмом. Очевидно, не случайно следы особого отношения к животным в древности (палеолит) разными исследователями объясняются по-разному: одни считают памятники палеолитического искусства свидетельством возникающего тотемизма, другие видят в них промыслово-магические функции.
Думается, что некоторые взгляды и обряды промыслового культа, например промысловая магия, извинительные обряды над убитым зверем, могли возникнуть на почве тотемических воззрений. В промысловом культе, в частности, мы встречаемся с извинительными и умилостивительными церемониями, направленными на само убитое животное. Вероятно, они возникли в связи с частичной (вначале), а потом и полной отменой запрета убивать тотемное в прошлом животное. Извинения перед убитым зверем, отведение вины от себя за причинение ему вреда, особое почтительное отношение к нему связаны также с боязнью этого зверя. Особенно это касается хищных животных — волков, тигров, медведей, львов, леопардов, а также змей. Поэтому с промысловым культом так тесно связаны культы непромысловых животных, хищных и опасных.
Первобытный охотник верил, что животные не только слышат и понимают человеческую речь, но могут и отомстить человеку, если он не был почтителен с ними. Поэтому и сборы на охоту, и само поведение охотника на промысле подчинялись определенным предписаниям, запретам и магическим действиям. Приволжские татары верили, что бобр может говорить по-человечески и во время охоты просит охотника не убивать его. На охоте за белкой удмуртский охотник как бы извинялся перед ней: прицеливаясь, он расхваливал ее, пел ей хвалебные песни. Беличьи шкурки хранили в святилище. Смоленские крестьяне при встрече с волками говорили им: «Здравствуйте, молодцы!»
Чукчи-оленеводы почитали волка, видя в нем сверхъестественное существо. Они боялись убивать волков, так как считали, что другие волки могут отомстить — истребить всех оленей; волчьи черепа — хранили вместе с другими священными предметами. Домашняя святыня чукчей, состоявшая из связки черепов, косточек и обрезков меха, называлась «хранители от неудач». Камчадалы, собирая съедобные коренья в мышиных норах, говорили между собой на особом языке, чтобы мыши их не поняли, а в норах вместо взятого оставляли тряпки, ломаные иголки — якобы в обмен. У бурят на охоте нельзя было хвастаться, громко говорить, петь, ругаться, ходить неряшливым. Нивхи, почитающие нерпу, прежде чем убить ее, будили животное. Амурские народы, встретив следы тигра, бросали ему самое ценное — огниво, стараясь обойти самого тигра стороной.