Почему он решил, что всю дорогу они будут разговаривать? Как можно разговаривать, если тропа через поле и лесок — узкая и к тому же Елена отделена от него не только рюкзаком, но и непробиваемой стеной воздуха!
О чём она думает? Что происходит с ней, почему так изменилась? Когда она учила их играть на гитаре, всегда улыбалась и была только с ними: видела их, слышала. Это ощущение — они соединены её голосом, её улыбкой, её треньканьем, её дыханием в одно общее — и есть жизнь. Ради встречи с Еленой он столько лет учился преодолевать боль, столько лет работал над собой — выздоравливая. Елена — награда за его терпение, за его мужество. Словно подсознание его знало, зачем он борется со своей бедой.
Можно остановиться, обернуться, затеять разговор. Но тогда они так и будут стоять — разговаривая. И никогда не дойдут ни до бабы Клавди, ни до берега Москвы-реки — до их жилья, шесть на семь квадратных метров, где должен возгореться костёр — их общий очаг. Вот уж на берегу они наговорятся. Костёр горит и сами собой складываются песни и признания.
А может быть, ей тяжело? У неё рюкзак небольшой, но в нём железные банки — сгущёнка, консервы, котелок, а ещё крупа…
Евгений оборачивается к Елене:
— Давай я понесу рюкзак, у меня руки свободные.
— Ерунда, не тяжело. — Елена останавливается.
Он поймал выражение её лица, когда на неё не смотрят.
— Почему ты печальна? — спрашивает он. — Тебе не нравится наш путь?
— Нравится. Я люблю колосья. Ты учуял, как они пахнут? И цвет… вроде зелёный, а совсем светлый.
— Ты не ответила на мой вопрос. Почему ты так печальна?
Щёки у Елены ярко-красные, и губы ярко-красные, глаза золотистые, волосы светлые, пух, не волосы.
— Разве? Я не замечала. Тебе показалось. Далеко ещё до села?
— Ты устала?
— Нет, я никогда не устаю. Я могу идти, сколько хочешь. Наверное, в родителей, они у меня оба геологи. Давай пойдём!
Они разговаривали! И Елена чуть улыбалась ему. И смотрела на него. Почему же между ними воздух твёрдый?
У бабы Клавди ей понравилось. Елена завела с бабой Клавдей разговор о старой деревне — как было до раскулачивания, как при Сталине жили и как сейчас?
Баба Клавдя отвечала обстоятельно. Раньше они были сытые, ели от пуза. Их не раскулачили только потому, что отца и деда в тот год убили. Кто убил, за что убили, до сих пор темно. А ещё не раскулачили потому, что не успели построить большую избу, а эта — разве изба? Хоть и добротная, а пространства — на две комнаты. Никто не позарился. Скотину, да, увели. И она, девчонка, потащилась в колхоз за скотиной — пальцы любили сосцы двух коров-кормилиц. С телят вырастила их Клавдя, вместо сестёр-братьев, которых Бог ей не дал. Одна-разъединая получилась она у родителей. За отцом вскоре и мать отправилась. В доброте жили родители, в присказках да прибаутках, несмотря на работу с утра до ночи.
Осталась Клавдя тринадцати лет одна с бабкой. Бабку тоже определили в колхоз. И потянулись дни без просвета. Коров ей дали десять. Доить их надо и в субботы с воскресеньями. В четыре утра вставала, с темнотой ложилась. Кроме скотного двора, где дел хватало, ещё было и колхозное поле в страду, да ещё и свой какой-никакой огород, с которого только и кормились.
Всё равно жили голодно, с полупустыми закромами.
Баба Клавдя говорила ровно, старательно, видать, так же, как работала всю жизнь.
— А ребёночек у вас был? — спросила Елена.
Баба Клавдя затянула платок:
— Поспеши, доченька, с ребёночком. Вовремя не родишь, опоздаешь. Мой жених засобирался в город на заработки, чтобы достойно свадьбу справить! А уродился он горячий, ждать свадьбы не хотел, домогался меня: «Моя будешь, спокойный уйду». Я же супротив его желания пошла — хотела честь по чести, как заведено у нас в роду. Поработал он в городе всего полгода, вернулся ко мне на три дня. «Свадьба будет, Клавдя, обязательно, — сказал, — потому что нету без тебя мне жизни, но для хорошей свадьбы ещё надо денег заработать, снова в город ехать, а я боюсь чего-то. Не противься, Клавдя, прошу». Я же упёрлась: до свадьбы ни за что! Он и решил: справлять свадьбу. Но, какая бы скромная она ни была, хоть неделя для подготовки, а нужна. — Баба Клавдя вздохнула. — На следующее утро ему пришла повестка: в два дня с вещами. Он опять приступил ко мне. Я опять не далась. А его в Финскую и убили. Вот и всё. Не моя глупость, может быть, и остался бы у меня ребёночек — подарок от него, моё утешенье.
Через лес шли опять по узкой тропе, один за другим. И опять молчали.
«А ребёночек у вас был?» — спросила Елена.
Евгений о ребёночке раньше никогда не думал. В тот день приложил это слово к себе — у него ведь тоже может быть ребёночек. Он уже достаточно взрослый, чтобы иметь ребёночка.