К вечеру небо затянуло тучами — вот-вот хлынет дождь. Зато ветровей ослабел, а вскоре и вовсе пропал. Реку словно умяло, укатало, пригладило. Лишь далеко от берега кое-где раскидан был еще синий плетень. Это остатки ветра бессильно морщили воду.
— Едем! Перевалим матушку Обь, а там рукой подать до места. Авось до дождя успеем. Во-он там, где чернеет тот берег, — указал Гриш на восток.
Быстро погрузили посуду, детей, набегавшихся вволю собак. Договорились — за руль сядет Гриш. И не оттого, что больше не доверяли незадачливому Сеньке Германцу. Переваливать ширь могучей, полноводной реки даже в штиль — дело не простое. Да и Гриш лучше других знал дорогу до заветного Вотся-Горта.
Сенька сел на весла. Парассе поручили следить за скотом. Здесь река как море: опасно оставлять животных без присмотра.
Когда вышли из протоки, у гребцов от речного простора дух захватило. Появилось наивное и дерзкое желание показать реке свою силу, пусть не важничает. И под звон первых дождевых капель они дружно налегли на весла.
— «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!» — басом запел Мишка.
Раньше других подтянул тонким тенорком Сенька.
Песня поплыла над бескрайней водой в лад взмахам весел. Дождь зачастил. Словно сеть набросило на реку, вода стала глазастая и тут же ощетинилась длинными, густыми иглами.
Песня умолкла, лишь весла продолжали хлопать с прежней силой и скрипеть в уключинах.
«Эх, песню оборвал. — Гриш с досадой поднял глаза на небо. — Надолго…»
3
Дождь шел с короткими передышками. Детишки спрятались под брезентовым навесом, а взрослые накинули на головы капюшоны.
На самой середине реки их настиг настоящий ливень. Поворачивать не имело смысла. На островке, на котором они делали привал, одно укрытие — тальниковые заросли. От такого потопа они не спасут. А снова ветер поднимется? До места и вовсе не добраться.
Решили плыть вперед. В Вотся-Горте как-никак их ждут готовые избы.
«Человек не глина, а дождь не дубина. Погоды дома не выберешь», — бодрил себя прибаутками Варов-Гриш, прислушиваясь к негромким голосам гребцов. Нет-нет да посмеются, значит, не пали духом. «Хорошо, что привал сделали, малость передохнули. А то бабы без рук, без спин: намахались, накланялись верстам. Наверное, верст шестьдесят проплыли. И у мужиков ноги как колоды стали. Только на землю ступили, тут и повалились… Да вот еще наломаются под дождем. Еще верст тридцать осталось».
Будь он один, Гриш и не думал бы о дожде — своя неволя, сам сел-поехал. Жена — что ей, как муж, так и она. А люди могли ведь в избах сидеть. Из-за него мокнут. Он ведь кашу-то эту заварил…
«В Вотся-Горте обсохнут-обогреются… Вотся-Горт… Чудно: как о чем ни подумаешь — он на ум приходит. Чего так?»
После этого вопроса Гриш знает, в сотый, а может, и в трехсотый раз — не считал — пойдет булыгой в голове перекатываться одна и та же мысль: подтвердит ли его надежды Вотся-Горт?
«Обсохнут-обогреются… А как нет — что тогда? Как оправдается он перед людьми, перед их ребятишками?» — вкладывает Гриш в свои размышления о непогоде другой, более глубокий смысл.
Он смотрит на небо — скоро ли дождь утихнет, трубку бы закурить, с ней все же легче. Усы, брови, ресницы в один миг намокают. Гриш обтирает их рукой.
«Обсохнут-обогреются! Одно правильно на сегодня — богатое угодье найти и там с семьями закрепиться или хотя бы трудное время переждать».
«Ты неправильно придумал! И плохо, что Куш-Юр тебя не отговорил. Нет такой правды, чтоб от людей уходить!» — Варов-Гриш как бы слышит осуждающий голос Петул-Вася.
«Ну ты, знай-болтай! — строго сказал Гриш. — Ты хоть и читальщик, а я лишь кое-как аз, буки, веди осилил, но тоже понятие имею: новую жизнь на новом месте начинают… Ты оттого перечишь-сбиваешь, что жаль избу бросать, которая тебе при разделе досталась. Вы с женой бережливы. От людей уходить не хочется вам, но и людьми тяготитесь. Хворый Илька и тот вам мешал. Бывало, ворчали: «Опять под ногами! Того и гляди, ненароком затопчешь, совсем изувечишь» Из-за вас и другие в доме не жалели мальчишку. «Коньэр ты, коньэр![5] Мучаешься попросту. Не жилец! Прибрал бы бог тебя! Лучше было бы!» Думаете, не при мне сказано, так не слышал? Думаете, не знал, отчего мальчишка прятался в дальнем углу? Кабы не наша мать, мальчишка, и верно, сгинул бы… Да кабы вы одни с женой такие были!.. А то ведь и другие черствеют, норовят ухватить побольше… Противно глядеть. Не от людей ухожу, а от их скверноты. Хоть бы мне и не ветхий дом в разделе достался, все равно бы ушел… Создадим постоянную парму! Новым гнездом заживем. Сами совьем».
Сейчас, в мысленном споре, Варов-Гриш говорил брату такое, чего прежде не осмеливался. Оттого и разгорячился. Ох, как нужна ему хоть одна затяжка! Но где в такую сырость высечь искру, зажечь трубку!.. Чтоб хоть только ощутить вкус табака, Гриш заложил за щеку щепотку махорки. От неприятной горечи с отвращением сплюнул за борт. Нет, даже в самой короткой затяжке больше удовольствия! А ведь есть люди, которые предпочитают жевать табак…
Да, всякие люди… Вот они от одной матери, три брата, — и все разные. Младший, Пранэ, невезучий почему-то: дети у него умирают, рыба его сети обходит, в тайгу пойдет — зверя не встретит. До картежной игры охочий, про все на свете забывает в игре, такой заядлый.
С братьями родными не ужился, так с товарищами-друзьями гнездо совьет. Что бы там ни калякали, а он верит в каждого.
Ну чем плох Гажа-Эль? Выпивает? Есть грех. Другой раз одежду с себя пропьет! Сперва рукавицы отпорет от малицы, на вино сменяет. Не хватит — капюшон пустит, а там и до пандов[6] дойдет. Бредет домой уж не в малице, а в рубашке. Сдуру-спьяну даже избу свою дотла спалил. Пошел ночью в чулан за рыбой, закуска, вишь, понадобилась, и, должно быть, бросил на тряпки непотушенную спичку. Пока пировал, огонь-то и занялся. Еле сами спаслись. Зато хмельной ни жену, ни детей, никого, даже недругов, не тронет. С его-то силой да под градусом — пальцем можно свободно зашибить. На Гнедке пьяную дурь отводит. Хлещет кнутом, пока конь не затрясется всем телом, мыльной пеной не покроется. Сжалится тогда, обнимет коня за шею, слезами обливаясь. И Гнедко с ним поплачет, будто человек. Но уж если Гнедку тяжелый воз поднимать в гору, выпряжет его, сам за оглобли схватится и потащит…
Чудной? Не-е, доброта! В Вотся-Горте хмельного держать не станем — отвыкнет. Душа раскроется. И Сенька с Парассей авось с нами воспрянут духом, возлюбят труд. Едут вон без тягости. Малость Сенька попужал всех. Ничего, в дороге и не то бывает… Мишка Караванщик тоже компанию не попортит. Не ленивый. Одним словом, уживемся — приживемся».
На минуту он оторвался от своих мыслей, стал всматриваться в затуманенную дождем даль — не прозевать бы б^рег.
«Еще не видать, — успокоился Гриш, — Да, первейшее дело — раздора чтобы не было между бабами, между нами, мужиками. Вроде не с чего, пай одинаковый у всех — руки да спина. Рыбы наловим, дичи настреляем, сена накосим, ребятишек — по ягоды и орехи… Перезимуем! А там…»
Он улыбнулся. Ему виделся Вотся-Горт, залитый солнцем, с ровными улицами, с одинаковыми аккуратными домиками, с белопенной черемухой в палисадах. Посреди Вотся-Горта, на большой площади, каменная школа и каменный с колоннами Нардом. С тремя колоннами. И народ веселый и нарядный идет смотреть представление. А он, Варов-Гриш, с гармонией, встречает всех задорной песней. «Заходите, заходите, не пожалеете, сейчас мы вам споем-спляшем самые лучшие песни-танцы». И на сцене наряжаются, разрисовывают себе лица парни и девушки, которых он собрал, научил петь и плясать…
И он незаметно запел вполголоса, слегка притопывая в такт.