Яран-Яшка остановился, выпрямился, красный от натуги, и расплылся в улыбке.
— Маленько еще нет.
Он встряхнул вязанку, подбросив повыше на плечи, и двинулся дальше.
— Слышь, Яков! — крикнул Куш-Юр ему вслед. — Зайди в сельсовет. Разговор есть.
— Некогда! — буркнул парень.
Через день Яшка уехал с Озыр-Митькой на рыбный промысел.
Весть эту принес Писарь-Филь. Каждый день он выкладывал Куш-Юру ворох сельских новостей и непременно что-нибудь об Эгруни. Иной раз говорил только о ней. Так что Куш-Юр был в курсе всех сплетен, об Эгруни знал все, о чем судачило село. Видимого интереса к этим новостям он не проявлял, Филя ни о чем не расспрашивал, но и слушать его не отказывался.
Вскоре после того, снова встретив Эгрунь, он самолюбиво подумал, что строптивого Яшку надо поставить на место. В сельсовет вызвали, а он не идет. И в тот же день приказал Писарю-Филю:
— Вызови Яран-Яшку!
— Э-э, не скоро будет. На Иван Купала разве Озыр-Митька отпустит. На мыльке похороводить с девками. Эгрунька заводилой там.
«Мыльком» звали хорошо видную из окна сельсовета лужайку позади церкви — единственное в Мужах место, где всегда сухо. Молодежь там проводит летние игрища и хороводы.
Куш-Юр ни разу еще не был на молодежных гуляньях в Мужах. Свободное время всегда проводил у Гриша. В Обдорске, помнилось, гулянья проходили весело. Зыряне — большие мастера петь, плясать, водить хороводы, чем-то напоминавшие русские. Да и пели в большинстве русские песни. Но как в селе отнесутся к его появлению на гулянье? Не красный праздник — церковный. Самому, может, и не стоит ходить. А Вечке, пожалуй, надо побывать. Веселье весельем, но, если над контрой глаза не иметь, яду, как пить дать, подпустит. Вот только с промысла приедет ли Вечка?
Накануне дня Ивана Купалы Писарь-Филь угодливо доложил:
— Яран-Яшки не будет. Озыр-Митька не пустил. А Эгрунька вовсю наряжается. Новый наряд справила. Хмельного наготовила.
Куш-Юр был занят своими мыслями.
— Не видел, Вечка приехал? — спросил он.
— Навряд, отец его неводит на дальней тоне.
— Если не приедет, с тобой на гулянье пойдем.
— Я-то зачем? — не понял Филь.
— Как зачем? Сам говоришь — хмельного наготовили. Поймаем — протокол напишешь.
Филь загорелся: он любил производить обыски и писать протоколы. Сейчас его радовало и другое: кажется, Куш-Юр подцепился…
Филь побаивался председателя, дрожал за свое место. При его тщедушии без должности не прокормиться. Хоть и вырос он в Мужах, а ни охотой, ни рыбалкой не занимался. И с той поры, как уловил интерес Куш-Юра к Эгруни, он только и Строил планы, как бы свести их. Женихаться председатель не станет: Эгрунька — дочка контры. Тайно будут любиться. Тут уж без него не обойдутся…
Завтрашняя встреча с Эгрунькой, казалось ему, будет решающей…
2
Молодежные гулянья у зырян — это невероятная, порой режущая глаз пестрота красок. Даже парни старались перещеголять один другого яркостью рубах и узорами шерстяных чулок. Девушки и подавно отдавали предпочтение цветам броским. И уж не повторялись. Двух одинаково красных сарафанов не встретишь. Если на одной огненный, то на другой — малиновый, на третьей — бордовый. Где только подбирали ткань! Но еще больше пестроты было в платочках, которыми не повязывались, а, сложив в три пальца шириной, обвивали голову. Яркие, цветастые, они напоминали живые венки. Ширины в три пальца требовал обычай, чтобы макушка оставалась непокрытой. Это оберегалось как девичья честь, как знак свободы. А для того чтобы покрыть макушку, каждая девушка припасала себе баба-юр, кокошник, который она наденет в час венчания и уже навсегда. После этого платочек повязывают не венком, а на всю голову…
Гулянье было в самом разгаре, когда на «мыльке» появился Куш-Юр в сопровождении Писаря-Филя.
Парней пришло мало: путина в разгаре. Но девушек это не остановило. Они веселились, как умели. Танцевали. Пели народные песни — зырянские и русские. Переняв русские песни от людей, плохо знавших язык, они комично искажали слова. Пели: «Ах ты Сеня, моя Сеня…» Или: «Во саду ли, в городе девушка гуляла, она правыми руками солдат выбирали…» Стараясь сдержаться, сохранить приличие, Куш-Юр крепко стискивал губы, чтобы не расхохотаться.
Верховодила играми, заводила песни Эгрунь. В небесно-синем шелковом сарафане, в синем с оранжевыми цветами платочке, который так шел к ее белокурой головке и васильковым глазам, веселая, задорная, она была еще привлекательнее, чем всегда. Парни не сводили с нее глаз. Тот, кому выпадал случай плясать с ней или оказаться рядом в хороводе, норовил покрепче обнять девушку. Однако мало кому это удавалось: Эгрунь легко выскальзывала из объятий и бросала на кавалера такой взгляд, что тот краснел, виновато улыбался.
Писарь-Филь наклонился к уху Куш-Юра.
— Вот девка, сводит парней с ума!
— Тебя, часом, не свела, что-то часто о ней говоришь? — усмехнулся Куш-Юр, не отрывая взгляда от Эгруни, Спросил и покаялся: ни за что обидел бедолагу; уж если эти парни, молодые да ладные, успеха не имеют, куда тщедушному Филю.
Но Филь и не думал обижаться.
— Не отказался бы, если б меня мамка лучше родила, — смущенно хихикнул он.
«Тут хоть кто не отказался бы», — только успело мелькнуть в голове Куш-Юра, как он услышал вкрадчивые слова Филя:
— А чего б тебе, Роман Иванович, не покружиться? По стати подходишь, да еще и начальник. Маленько и тебе погулять надо, не старик какой, а то сухота съест.
— Хочешь, чтоб и меня с ума свела? — неосторожно отшутился Куш-Юр.
Эгрунь недалеко от них кружилась в хороводе, услыхала его слова и занозисто бросила:
— Не бойся! Кого другого, а тебя сводить не стану!
Куш-Юр, задетый ее словами, пренебрежительно дернул головой:
— Может, я и сам не захочу!
— Захотел бы, коли мог!
— Вот заноза! — только и нашелся что сказать Куш-Юр и вдруг попросил гармониста: — А ну, сыграй «Барыню»!
— «Барыню», «Барыню»! — Филь усиленно замахал руками.
Куш-Юр лихо заломил на затылок шапку, подтянул голенища сапог и направился в центр «мылька», но дорогу ему преградила Эгрунь. Сдвинув брови, кинула она хмуро и дерзко:
— Зачем мешаешь?
— Ты что за хозяйка? Хочу попеть-поплясать! — распалился Куш-Юр.
— Сегодня наш праздник, а не красный!
— Ho-но, полегче! — Куш-Юр помрачнел. — Знай помалкивай! Не забывай, из какого гнезда выпорхнула!
Плохо знал Куш-Юр женскую психологию, а то лучше бы ему отшутиться. Потому что Эгрунь особым женским чутьем угадывала, что не безразлична она председателю, и нисколько не испугалась его злых слов, отмахнувшись от них, как от легких пылинок. Смерив Куш-Юра насмешливым, взглядом, она ответила, не скрывая издевочки:
— Ох, укорил, испугал. Награбил добра, а одежи себе не справил. Как Тихон полоумный ходишь. — И, залившись смехом, подхватив под руку первого попавшегося парня, павой поплыла в сторону гармониста.
Это было неслыханной дерзостью. Не то что с председателем, а с любым мужчиной в таком тоне ни одна девушка еще не говаривала. Но уж так комично было сравнение с Тихоном, известным в селе дурачком, который круглый год ходил одетый по-зимнему, в рваной малице и драных меховых пимах, что трудно было сдержаться не только парням, загоготавшим вовсе горло, и даже самым скромным девчонкам, Одни захихикали открыто, а другие тихонько прыснули в кулак, поглядывая то на растерявшегося Куш-Юра, то на глупо ухмылявшегося Тихона, который вертелся здесь же, в толпе, и кривился в глупой ухмылке.
А Эгрунь подошла к гармонисту, о чем-то с ним пошепталась и, когда тот поднялся, громко позвала:
— Пошли, девки-парни! У Югана в лесочке погуляем! Венки совьем. Суженых на речке погадаем. Айда, Тихон, с нами! Пускай власть одна тут пляшет!