Но есть в романе «Живун» образ, в котором автор с особой силой настаивает на том, что человек не должен сдаваться на милость даже самым безысходным обстоятельствам, что должен бороться за свое счастье и что счастье — в этой борьбе и неутраченности надежд. Это образ, который, не будучи центральным, несет огромную идейно-художественную нагрузку и, можно сказать, определяет эмоциональную доминанту произведения. Это страдающий тяжким недугом сын Варов-Гриша, пятилетний Илька, в характере и судьбе которого заложено много автобиографических черт, того, что происходило с самим автором, пережито и передумано им. Многое в романе предстает увиденным его глазами, воспринятым его душой.
Разбитый параличом, мальчик верит в свое выздоровление, упорно ищет волшебную встань-траву, способную избавить его от неподвижности. Вместе с ним и читатель проникается верой в то, что Илька действительно найдет в себе силы встать на ноги и пойти по земле, что он, как и весь народ его, такой же живун и что той животворной силой, которая действеннее и целебнее всех волшебных трав, окажется для него кровная и неразрывная связь с пародом, живое участие в строительстве его новой судьбы.
Глубоко оправданным поэтому является и общий оптимистический, светлый пафос романа, рассказывающего о трудных годах жизни зырян, и его мажорный, звенящий радостью финал: «Расти большой вопреки всем невзгодам! — говорит Варов-Гриш сыну, — Будь и ты живуном-ходуном! Мальчик звонко смеялся».
Точность конкретно-исторического содержания, емкость образов, яркость и выразительность языка, мастерство изображения природы, быта, человеческих характеров делают книгу И. Истомина значительным явлением многонациональной советской литературы.
Писатель воссоздает мир, который может принадлежать народу сметливому, остроумному, трудолюбивому, наделенному неиссякаемой верой в неодолимость правды и по справедливости оправдывающему свое имя = живун!
Глава первая
ПРОЩАЙТЕ, МУЖИ!
1
Летели стая за стаей лебеди, гуси, утки…
Мчались быстрее выпущенной из тугого лука стрелы.
Радостный гомон оглашал поднебесье:
— Клун, клун!.. Га-га-га!.. Свию, свию!..
Скорей, скорей в родные гнездовья! В понизовье Оби — белые приполярные ночи, синие разливы рек и озер…
Именно в эту пору четыре семьи уезжали из Мужей на новое поселение.
Все село только о том и говорило, из Мужей еще никто не уезжал насовсем, а ведь сто лет стоит село на крутом берегу Малой Оби, что течет вдоль Приполярного Урала.
А все Варов-Гриш, Гриша-балагур, забавник. Сдружился с Куш-Юром и пошел народ баламутить.
Куш-Юр — что он понимает в зырянской жизни, Гологоловый! Неводил? Нет. Зверя промышлял? Нет. Политический… Кабы не пошел против царя, знал бы он, что есть на свете Мужи? Ну и живи, коль в селе остался. Назначили властью — ставь печать, речи говори, у кого охота есть — помозолит уши.
Балагур, он и есть балагур — чего с Гриша возьмешь! Хлебнул горя на войне, в плену у немцев помытарился, домой еле ноги приволок, мать и жена не сразу признали — исхудал, как олень в гололедицу. Хоть и четвертый десяток живет, а в голове так ничего и не прибавилось, право слово. От дорогих могил уходит, от родных, от своего народа. Уж не помрачение ли в уме?
Так рассуждали старики. Их поддерживали другие:
— За коим лядом людей с места сбивать? Зырянин — не ханты, не ненец, оседлый он спокон веков.
Молодые — те горой за Варов-Гриша:
— Молодец, что уходит! Мужи — земля-плывун. Бродница — грязь да лужи. Того и гляди, светлым днем утопнешь. В непросмоленных пимах — все равно что без обувки. На неводьбу ли, по селу ли — в броднях. Жаль только — не позвать будет дядю Гриша на посиделки, не послушать его певучей тальянки, нежных и шуточных песен, его занятных сказов про иные края, где малиц не носят, в пимы меховые не обуваются, где не бывает белых ночей, а люди живут в высоченных избах — одна над другой, и никакая лесина, хоть небо подпирает, не скроет этих изб, и ездят там люди на двух колесах — ногами вертят и катят, катят… Во-он где побывал, что повидал дядя Варов-Гриш! Бывалый мужик. Раз надумал ехать, значит, так надо, так хорошо. Пускай едет. Мы за ним следом.
— Во-во, — ворчали старики, — куда балагур, туда и ветрогоны. Мужи — святое место! Вода-то в ближнем озере и зимой подо льдом не застойная, не заморная, без ржавого духа. Рыба в ней не дохнет. Из-за родников-живунов. Живун — место наше! Другое такое поищите. Деды-прадеды были не дурнее, знали, где домиться. Жили — слава богу! Кому что суждено, то и получали.
Но, кажется, больше всех распалились женщины.
— Ум у мужика спьяна и не так помутится. Но Елення, дурья голова, что думает? Мало ей! Старшенького своего, Ильку, так же вот сгубила. Поехала в путину к мужу и парнишку с собой потащила. В дороге застудила, на ногах теперь не стоит, руки — плети. Сейчас и меньшенького эдак же угробит. Накажет господь ее!
Мужики — хозяева и кормильцы — были сдержаннее в суждениях. Они пропускали мимо ушей ворчание стариков, восторги молодежи, бабью болтовню. В том ли дело, что не сидится Гришу в Мужах?! Постоянную парму[2] придумал. Вместе с бабами и детьми мужики едут — вот ведь что! Лодки — в складчину, невода-сетки в складчину, порох-дробь — в складчину, добычу — поровну и даже котел летом — общий, сколько ртов — столько ложек…
Как до этого доходило, мужики-кормильцы запинались.
— Твоя баба каждый год носит. Моя — раз рожала, и того бог прибрал. Ты дюжину раз хлебнешь, а я — два…
Хотелось решительно отвергнуть, но резкое слово с языка не сходило. Сказать недолго, а как промахнешься? Балагур-то он балагур, Гриш, однако себе не враг, очертя голову с детишками и бабой в ловушку не сунется. Может, так к лучшему?
Часами посиживали, подымливали трубочками, мараковали — не прогадать бы. Мысли ворочались медленно и туго, все бралось в расчет.
Припасы на исходе. Купцов ждать не приходится, новые начальники, вроде Куш-Юра, пускать их не стали. Обманщики, мол, людей обирают. Так-то оно так, да кабы в мир-лавке, «копративе» энтом, хоть бы мышь ночевала. А то харчей нет, винки и подавно. Куш-Юр бает — мор на Большой Земле. Дети мрут, женщины мрут, мужики мрут, словно рыба в тухлой воде. Земля посохла, потрескалась. Ничего не родит, как бесплодный олень-хабторка. И скотина дохнет. Вот ведь оказия какая, многопечальная! Верить — нет Куш-Юру, что самый большой начальник — Ленин — про северных людей тужит. Из амбара главной мир-лавки обещает чуток муки прислать. А больше ничего нет. Снастей и припасов и в главном амбаре тю-тю. Колчаки да богатеи извели, изурочили, ироды. Заводы, фабрики порушили, по винтику растащили. Шибко все изуродовано, вскорости не починишь. К нонешней поре не успеть. Вот уж что к будущей. Худо, очень худо. Как бы с оленями ягель зимой не щипать. Уж и так полно нищих, с сумой по селу ходят. Одна надея — на рыбу. Наловить ее, насолить, сколько можно… То-то и оно… А где промышлять-то? Все ближайшие угодья оскудели, даже озеро с живой водой… И где соль взять? И снасть прохудилась…
— Однако балагур он балагур, Гриш, а смикитил. На новых привольных угодьях да в складчину, верно, поболе наловишь и насолишь…
2
Парма — небольшая бытовая артель на основах взаимопомощи. Практиковалась издавна у северян в летний сезон.