— Рыба, варка, жир… Моя семья — всего две жены да племянник. Своей рыбой сыты. Мир-лавке отдам — мне ничего. Верно?
— Рыбы не хочешь, пушнину дам зимой! — Эль протянул ладонь — мол, давай ударим по рукам.
Ма-Муувем ухмыльнулся:
— Э-э, пушнина в лесу. Гуляет — не боится. Дроби-пороху пет. Да и охотники вы не больно шибко.
— Ну да! — хмыкнули враз Эль и Гриш.
Беседа длилась бы, может, еще долго, но бабы сообщили, что еда готова.
Тут Эль вовсе вышел из себя:
— Не буду праздновать без выпивки, якуня-макуня! Хоть гром Ильи на мою голову! Лучше завалюсь дрыхнуть!
Ма-Муувем поднялся с полу, опять важно уселся на лавку.
— Охо-хо! Ладно, выручу ради такого дня, — вздохнул он, задрал подол парки и вытащил сулею спирту.
— Живем! — воскликнул Мишка Караванщик.
Но Ма-Муувем отвел руку с бутылкой за спину.
— Однако сперва купить надо, потом пить.
— Говори цену скорее, якуня-макуня!
— Винка нынче ой-ой дорогая. Целую бочку рыбы стоит, наверно.
— Да ты что! Как не стыдно обдирать нас? Мы ж работные, а ты не купец, — заторговались зыряне.
— Ну, тогда два ящика рыбы, — резко снизил цену Ма-Муувем.
Но и это было дорого. Женщины, прислушиваясь к торгу, заойкали, заахали.
Мужики переглянулись.
— Может, дадим? Отвалим два ящика? Где наше не пропадало! — вдруг расщедрился Гриш.
— Дадим! По пол-ящика с рыла. Зато разговеемся! Спирт же! — Эль азартно потирал руки, топчась перед старшиной.
И торг состоялся: бутылка перешла в руки Гажа-Эля.
2
Праздновали на воле, у костра на лужайке: в избе было и тесно и душно. На расстеленном брезенте, как на скатерти-самобранке, в чашках, в маленьких деревянных корытцах, в берестяных лукошечках было все, чем богаты хозяева: вареная, жареная, малосольная рыба, варка, жир, сметана, творог, смородина и даже несколько сухариков.
Ма-Муувема и Пеклу посадили на самое почетное место — против солнца. Рядом примостились Гриш и Эль, старые знакомые хантыйского старшины: нужно было окончить деловые переговоры. Остальные разместились где кому удобно. Садясь, все поджали ноги.
— Будем делать пори, — весело провозгласил Гажа-Эль и помахал над головой заветной сулеей.
Пори — хантыйское пиршество, часто с жертвоприношениями водяным или лесным духам. Гостям польстили слова Гажа-Эля, лица их расплылись в улыбке.
— Сделаем пори в честь нашего Ильки. — Елення погладила по головке сына, сидевшего рядом с ней в чистенькой рубашке.
Тот в смущении уткнулся в материн рукав. Ма-Муувем уставился на парнишку…
— Именинник, значит. Жалко — курли[10] с малости. Мой племянник — тоже курли. Однако большой, маленько мне помогает.
Гриш спохватился:
— А Ермилка чего? Позвать надо.
Ма-Муувем остановил его.
— Маленько ждать будем!
— Начнем. — Гажа-Эль потянулся к чашке Ма-Муувема, чтоб наполнить ее первой, но старшина воспротивился.
— Нам с женой, однако, не надо, не надо!
Такого отказа требовала церемония вежливости. Хозяева в ответ должны как можно громче уговаривать гостя все же выпить. И они заговорили враз, каждый свое:
— Почему же отказываешься! Нет, нет. Непременно выпей! Вкусный спирт!..
— Ваша винка, вы купили. Сами пейте. Мы так покушаем. Верно, жена? — Ма-Муувем для вида советовался с Пеклой.
— Ситы, ситы. Так, так! Пить не надо. — Иного Пекла и не смела сказать, но, жадно облизнув бледные сухие губы, она выдала свое подлинное желание.
— Не-ет, этак не годится! Ты у нас в гостях, да еще в день именин. Мы тебя уважаем. Выручил нас. И соль сулишь. Место тоже хорошее отвел нам, — не переставали настаивать хозяева.
Наверное, старшина удовлетворился бы и менее усердным приглашением, но маслом кашу не испортишь. Ма-Муувем был из тех, кто меряет хозяйское радушие многословием. Все сказанное хозяевами было приятно его ушам.
— Верно, верно. Ладно, ладно. Когда-нибудь вас угощу, — согласился он.
Перед тем как выпить, каждый развел свою долю спирта водой из чайника. Хозяева перекрестились. Кивнули Ильке, поздравляя его с именинами да желая здоровья, и потянулись чокаться с хантами, старательно и звонко стуча чашками.
Каждому досталось не так уж и много, особенно женщинам. Но спирт есть спирт, и подействовал быстро.
Елення выпила не все, оставила чуточку, развела водой еще послабее и поднесла Ильке:
— А это тебе, имениннику! Хоть и мал ты. Да бог простит… Пей, не бойся.
Илька глотнул, поперхнулся, закашлялся до слез, захныкал. Мать, успокаивая, сунула ему в рот ложку икры, но мальчик тут же выплюнул ее.
— Тьфу, кака бяка, винка-то!.. — проговорил он сквозь слезы.
Вокруг весело засмеялись. Февра не удержалась, съехидничала.
— Ну, Илька, будешь ты теперь пьяницей, как… и не договорила, а лишь косо взглянула на Гажа-Эля.
Тот, ни на кого не обращая внимания, сипел, причмокивая:
— Еще бы бутылочку! Еще бы, якуня-Макуня…
— Не мешало бы! — Хозяева посмотрели на Ма-Муувема.
Он самодовольно погладил усики:
— Понравилась винка?
— Шипко! — громче всех похвалил Сенька Германец. Он с каждым глотком спирта чувствовал себя храбрее и храбрее.
Бабы тоже были не прочь повторить и потому лишь для порядка шикнули на мужиков:
— Будет вам!
Ма-Муувем похлопал по другому своему карману.
— Кажется, тут еще винка была, — сказал он, задрав подол парки и извлек вторую сулею спирта, мутного, наверняка разведенного.
Мужики радостно зашумели, дружно потянулись к ней.
И опять Ма-Муувем отвел руку с бутылкой назад, назвав цену более высокую:
— Три ящика! — и для ясности показал на пальцах.
— Ого! — вытаращили глаза мужчины, а женщины всплеснули руками:
— Мать царица небесная! Разоренье!..
— Не хотите, пить не будем. — Ма-Муувем собрался запихнуть бутылку обратно в карман.
Знал — не устоят, такого еще не бывало. Не из жадности к водке, а так, из гордости. Бабы и те хоть за головы схватятся, а не очень запротивятся.
Торг состоялся, и пир продолжался.
Ма-Муувем снял парку, остался в красной рубахе и жилете. Нисколько не смущаясь, он продолжал угощаться спиртом, проданным за баснословную цену.
Женщины, заметно опьянев, затужили: нет хлеба, жаль детей. Больше всех горевала Елення, не зная, чем отпотчевать сына-именинника.
— Рыбы хочешь? — уже в который раз предлагала она.
— Да нет же! — отворачивался Илька.
— А варку? Или сметанки? Творогу, может, с молочком?
— Не-ет. — Сынишка упрямо крутил головой. — Хлеба хочу. Мя-я-ягонького.
У Еленни сжималось сердце: самого необходимого не может дать ребенку.
Ма-Муувем окинул взглядом Ильку, покачал головой:
— Худо, худо! Жалко именинника. — И вдруг встал на ноги. Чуть пошатываясь, подошел к воде и властно, по-хозяйски крикнул Ермилке — тот копошился возле чума:
— Э-ге-гей! Лодку мою сюда! Живо! На мель, гляди, не посади!
И все услышали ответ:
— Сейчас, хозяин!
Пармщики не знали, что и думать: уезжает старшина, даже не повеселившись. А как же соль?..
— Елення, тащи скорее гудэк! Споем, повеселим старшину, мать родная! — тронул Гриш жену за плечо.
Елення сбегала в избу, принесла тальянку. Гриш, приняв гармонь, как водится, подмигнул слушателям и, подыгрывая себе, задорно запел известную зырянскую песню: