Мишка в самом деле не спускал глаз с Парасси, дивился: «А ведь ничего бабенка. Телесами обросла. Вот тебе и шкилета болезная!» Приятную перемену в Парассе он отметил еще раньше и время от времени ловил себя на мыслях о ней.
«Конечно, Парасся не так уж молода, и зоб ее не красит, — думал Мишка сейчас. — Зато баба, видать, не из холодных к мужику — вон сколько детей нарожала. А Сандра и не хворая, да не больно охоча до мужниной ласки, по сию пору почему-то порожняя. Нет, не по Мишке угадала жена. А может, Сандра и не любит его? С Романом раньше крутила. В Вотся-Горте бельишко ему стирала. Окромя их двоих, никого тогда на берегу не было».
От этих мыслей Мишке сделалось обидно.
Было уже под вечер. В небе, как случается в такой день, стали собираться белопенные вихрастые облака, предвещая грозу. Ханты поспешили покинуть празднество, отказавшись допивать оставшиеся полбутылки. Их не стали удерживать.
Жара и вино разморили людей. Но расходиться никому не хотелось. Гажа-Эль плеснул себе в чашку остатки спирта, выпил и, уставясь помутневшими глазами на свои могучие руки, вяло лежавшие на коленях, уныло запел по-зырянски:
— А ну, горлань понятливей! Я эту песню не слыхивал, — потребовал Мишка.
Рослый, широкий, будто разбухший от выпитого, Гажа-Эль закачался и запел громче:
Мишка вставил тут со смешком:
— Ну, на это ты способен. Вон какой бык!
— Пык, пык, — с трудом пошевелил губами Сенька. Он давно клевал носом и, совсем окосев, свалился на бок.
Мишка похлопал его по остренькому плечу:
— Ты тоже пык, только маленький. Спи! Баю-бай!
Гажа-Эль, ничего не видя и никого не слушая, продолжал изливать свою печаль в песне, которую, похоже, тут же и складывал:
Голос Гажа-Эля задрожал, вот-вот сорвется, перейдет в рыдание. Мишка перестал над ним подтрунивать.
Тут Гажа-Эль поднял мокрое лицо, вскинул вверх правую руку, левую Приложил к сердцу и с горькой усмешкой пропел концовку:
— Толковая песня. — Мишка казался менее всех пьяным. — Только солоной водой-то умываться не след. Бабье это дело!
Гажа-Эль тяжело поднялся на ноги, смахнул рукой слезы и, пошатываясь, ударил в грудь кулаком:
— Про мою житуху эта песня! Я всю жизнь мытарствую. Силищи во мне уйма, а пользы нет. Опять в долг залез заодно с вами. Вся душа у меня в синяках, як-куня-мак-куня!
— М-да-а, солнцеликое житье! Хуже не надо, — пригорюнился и Гриш.
Песня Гажа-Эля нагнала на пего тоску, и весь сегодняшний праздник показался никчемным. «Эх, нужда-беда наша!.. Был бы Куш-Юр рядом, взять бы этого обирателя за загривок да потрясти, как Озыр-Макку!.. А мы его еще поить-угощать». Варов-Гришу показалось, что долговая палочка через прореху в кармане царапает тело. Он нащупал ее, поправил, чтоб удобнее лежала, и первый раз подумал со страхом: вдруг сделка с Ма-Муувемом всамделишно оцарапает?
«И-го-го-го!» — вдруг раздалось громкое ржание. И перед осоловевшими мужиками из-за раскидистых тальников со стороны заливного луга предстал Гнедко.
— О! Гнедко! — закричал Гажа-Эль. — Почуял, что хозяин пьян. Спасибо, друг! Отведем душу горькую! — И, спотыкаясь, поплелся к колю.
Копь стоял по брюхо в траве, красивый, упитанный, вылощенный. Он высоко поднял голову и тревожно помахивал хвостом.
«И-го-го-го!» — заржал Гнедко снова и, подрагивая мускулами, шагнул навстречу Гажа-Элю.
Мишка привстал на колено.
— Вот дурной конь — дрожит, а идет на расправу. Тьфу!
— Привычка. Оба дурни, черт бы их побрал! — Гриш с трудом поднялся: — Не люблю издевательства над скотиной. Уйду! Да и гремит вон. Буди Сеньку! — И, прихватив гармошку, заковылял к избе.
Гремело все чаще. Потемневшие тучи закрыли солнце. Порывы ветра приносили крупные капли дождя. Вот-вот разразится гроза. Мишка призадумался, что делать с Сенькой, мертвецки пьяным. Оглянулся. Рядом никого — бабы и ребятишки разбрелись по домам, только Эль вертелся вокруг коня, держась за его гриву, похлопывал да поглаживал Гнедка по сытым бокам.
На минуту выскочили из избы Елення и Марья, торопливо забрали посуду, остатки еды и скрылись.
Мишка выругался и только примерился, как ухватить Сеньку в охапку, — вышла на двор Парасся, заметно пьяная.
— Вот лешак, как налакался! — сказала она с досадой. — Тащи его скорее домой!
— Зачем домой? Там духота. В сарае прохладней, быстрей вытрезвится, — отозвался Мишка. И хотя один мог бы легко перенести Сеньку, крикнул Парассе: — Бери давай за ноги, а я под мышки. Помогай!
Они приподняли бесчувственного Сеньку с земли, понесли к сараю.
— Твоя-то Сандра тоже уморилась от водки. С непривычки, поди. Спит, храпит в избе, — зачем-то сказала Парасся.
— Да?! — обрадовался Мишка.
Войдя в сарай, он приказал:
— Дальше пронесем, дальше, вглубь. Ему там будет лучше, и мы укроемся от ливня.
Блеснула молния. Парасся торопливо прошептала:
— Свят, свят, свят…
Они положили Сеньку в дальний угол, меж бочек с рыбой, на ворох высохшей травы, отошли немного в сторону, стали у другого такого же вороха.
Открытую дверь словно занавесило тугими струями воды, льющимися из распоротого молниями неба.
— Теперь он спит еще крепче. Ни черта не слышит. — Мишка жарко дыхнул в лицо Парасси.
— Спит. А мы-то как проскочим к дому! Ох и льет! Боже ты мой! — Она вздрагивала отчего-то, вроде тревожилась.
— Ни одной души близко, одни мы, — будто успокаивая ее, выдохнул он и придвинулся совсем вплотную. Парасся не шелохнулась. Он обнял ее, притянул к себе:
— А ты похорошела…
Парасся отшатнулась от него, дернулась в слабой попытке вырваться.
— Ой, беда! Что ты делаешь? Мишка… Миша… Миш…
В это время промокший до костей Гажа-Эль вел за гриву к сараю послушного коня. Не доходя до сарая, он видно вспомнил, что кнут висит на стайке, на самом венце. Эль свернул и побрел к стайке, что-то бормоча. Там нашлась и узда.
Гажа-Эль привязал Гнедка к толстой старой березе, рядом со стайкой, и, захлебываясь ливнем, под адские раскаты грома изо всей своей богатырской мочи стал стегать коня: