— Ожила баба, якуня-макуня! Хоть сызнова замуж выдавай, — простодушно высказал Гажа-Эль то, что подумалось всем.
Сенька воспринял шутку с горделивым достоинством:
— На чужой каравай рот не разевай! Я пока живой!
Вокруг засмеялись, но сдержанно.
Сеньку это удивило, он по обыкновению заморгал, недоумевая, разве чего-то не так сказал?
Все тем бы и кончилось. Но случилось такое, что превратило перемену характера Парасси в подлинную загадку.
Может, без умысла, а может, что-то заподозрив, Сандра поинтересовалась:
— Караванщик-то мой не протянул тут кисы, маясь зубами? Аль ты вылечила его?
«Ну вот, пойдет заваруха», — насторожились все, ожидая от Парасси ответного выпада. Но она добродушно отмахнулась:
— Больно мне нужно…
«С чего такая смирная?» — подивились и женщины и мужики.
Ильке не терпелось испробовать свою находку, он затеребил мать. Елення стала выгружать мешки да лукошки. И другие принялись за дело. Парасся бойко помогала Сеньке. Ее обычное визгливое покрикивание на мужа и детей разносилось, по Вотся-Горту.
Как только пришли домой, Илька поспешил показать свою находку родителям.
— Во, глядите, встань-трава! Правда, правда! Боженька дал. Завари скорей, мама. Я выпью и выздоровею!
Отец пытливо осмотрел помятый пучок, понюхал, но попробовать траву на вкус воздержался. Такую он прежде, кажись, не встречал. А зелень всякая бывает, можно и отравиться.
— Надо хорошенько разузнать. Покажем Караванщику— он все же поболе нас видал, — решил Гриш.
А Мишка будто чуял, что нужен, сам пожаловал. Голова его была по-прежнему обвязана платком. Гриш сразу к нему:
— Ну-ка, Миш, глянь на эту траву-мураву. Что за диковина?
— Эта?.. Эта в сыром бору растет. Как ее… дай бог памяти…
— Встань-трава! — подсказал Илька. И замер.
— Иначе… Не выговорить сразу: па-по-рот-ник, вот как!
— Нет! Это встань-трава! — заревел Илька.
Прежде чем лечь, Гриш сам попробовал немного отвару. Почмокал, покрякал.
— Ого! Кажись, делаюсь богатырем-великаном. — Он шутливо зашевелил руками и плечами.
Илька радостно оторвался от подушки.
— Правда, папа?!
Гришу стало неловко.
— Нет, детка. Брешу я. Не к месту вообще-то. — И погасил огонь жировника в плошке. — Спать, спать. Утро вечера мудренее.
Долго опять не мог уснуть Илька, думая, как хорошо было бы вылечиться ему.
Утром отец разрешил мальчику выпить оставшийся отвар, заверив жену:
— Обычное растеньице, безвредное. Выпьет — успокоится.
Но Илька тешил себя догадкой: на отца трава потому не подействовала, что он и так здоров, а он же калека. Дрожа от волнения, Илька опустошил чашку до дна.
Весь день Илька жил как во сне. Вот-вот произойдет чудо! Он зашагает по избе, побежит на улицу… Терпеливо сидел мальчик у стола, вертел в руках ваньку-встаньку и потом молил боженьку. Февра с Энькой то и дело подбегали к нему, спрашивали, как он чувствует себя. Даже заставляли его вставать на ноги. Но он гнал их, продолжал ждать и молиться.
Вечером, когда все собрались в избе, Илька разрыдался неудержимо:
— Обманул меня боженька, обману-ул! Это не встань-трава бы-л-а-а…
Мать в испуге кинулась к нему, зажала рот рукой.
— Ой, нельзя так про боженьку! Грех! Прости, господи, дите несмышленое!
— Не плачь! Бог слезам не верит, — печально произнес отец.
— Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? — всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.
Глава двенадцатая
ПОХМЕЛЬЕ
1
Был на исходе август.
Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.
Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь — сдувай, не хочешь — ешь-хлебай прямо с присыпкой.
— Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, — злились вотся-гортцы.
В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она — давай советы сыпать… Но она не откликалась.
Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.
Он точно знал, когда все началось. Утром, после ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.
Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех — в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.
Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.
Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет; не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет — и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…
Попробуй теперь не отдай! Ма-Муувем такое подстроит через своих людей, что не обрадуешься. И сельсовет подивится: на что они спьяна понадеялись?
Зиму целую на Ма-Муувема батрачить. От пушнины разживы не жди. А рыба есть рыба. Да и путина кончается, а соли в обрез. Куш-Юр ничего не шлет, видать, в мир-лавке пусто.
На ту соль, что Ма-Муувем отвалил, засолили рыбы в аккурат столько, сколько ему же за винку выложили. Как будто усчитал.
Чем сильнее холодало, тем тяжелей становилось на душе. Подходит пора бесполезного труда — на хантыйского старшину…
Горькое похмелье!..
Вслух никто не роптал. Но долго тревога таиться не может. И она прорвалась.
А началось все, как часто бывает, с пустяка…
2
Из-за мошкары есть стали врозь, по избам. Наваренное сообща, как уговорились, делили по едокам. Запечалился Гриш. Плохой, выходит, из него кормчий. А что делать?
Крытой столовой не было. И до нее ли! В пору управиться с тем, без чего не обойтись. Без бани бревенчатой, например. А могла быть и столовая. Не попировали бы в ильин день, и срубили бы — четыре мужика, как-никак, да Ермилка с Макар-ики.
«Вот так всегда: с ноги собьешься и пойдешь колдыбашиться», — думал Гриш и гнал от себя мысль, что жить горсткой, вдали от племени своего, от села родного — все равно, что в утлой калданке держать курс в открытом море. Бросают волны калданку как хотят, с пути сбивают. «Но нет! — говорил Гриш себе. — Наперед умнее буду править».
Приметил однажды Гриш паука на окне: забился тот в угол рамы и распустил свою сеть.
Поначалу без интереса, от нечего делать, поглядывал он на паука, но, как это часто бывало с Гришем, увлекся наблюдениями и уже подолгу не сводил глаз с насекомого.
— Вы того, не смахните паука-то ненароком. Я еще не все про него узнал, — предупреждал он домашних.