Как-то услышал этот наказ Гажа-Эль и укорил соседа:
— Дуришь все!..
Попрек задел Гриша.
— А много ты про паука знаешь?
— А что про него знать? Зряшнее дело… — Эль отвернулся.
— Нет, мил друг! — раззадорился Гриш. — Не зряшнее. Вникни, до чего хитро все состряпано. Сеть свою до чего искусно сплел — картинка, мать родная! И выставил с умом — поперек угла, как поперек реки-протоки. Закрыл путь комарам, мошкам, рыбкам своим. Сам в свой чум забрался, полеживает. А попадись только какая-нето живность в сеть, вмиг учует, заспешит нярхулом закусить.
Гажа-Эль хмыкнул. Гриш-таки задел его любопытство:
— Нярхулом… Может, и рыбка-то — соринка…
— Не-е… На соринку не кинется, будет дрыхнуть. А комар ли, муха ли поймается, побежит… в одних подштанниках. Ей-бо! Во, гляди сюда…
Гриш взял со стола крошку сухаря и кинул ее в паутину. Паук никак не отозвался. Гриш торжествующе посмотрел на Гажа-Эля.
— Видал? Нет, брат! Не живая. Вроде камешка для него. Он и дрыхнет, сахарные сны видит…
Гриш был в ударе. Побросали свои дела жены, прекратили возню ребятишки, обступили Варов-Гриша. Всем занятно.
— Ну и Гриш! Брешет, как поп на молебне, — гоготал Эль.
— А сейчас подсунем ему живую рыбку… — Гриш оглянулся.
Остроглазая Февра быстро сообразила.
— Папа, вон позади тебя маленькая муха, о стекло бьется.
Гриш осторожно поймал мушку и бросил в паутину. В тот же миг из белого комочка — паучьего гнезда — выполз пузатый хозяин и бросился к живой добыче.
— Ну, что говорил? Полный угад! — Гриш потирал руки от удовольствия.
— Ой, паук муху ест! — воскликнул Илька.
— Нярхул свежует, будто сырка из мотни, — подхватил Гриш. — Ест и облизывается, аж завидки берут. Не подавится ни одной мушиной косточкой… Вон, управился уж. Без соли-хлеба. Чай, бедствует, как и мы в сию пору…
Женщины смеялись от души, вытирали передниками глаза и губы. А детишки — те и вовсе держались за животики.
На паутине остались тонюсенькие, как волоски, мушиные остаточки. Паук еще немного поползал, будто выправляя сеть, и не спеша удалился в свое логово.
— Пошел сны досматривать, — подмигнул Гриш.
Гажа-Эль только головой покачал.
— Забавный ты мужик. Верно прозвали тебя — Варов. До всего тебе дело.
А Гриш дальше расписывает:
— Думаешь, как паук узнает в чуме своем про то, что в сеть попало? У него от сетки нитка в гнездо протянута. Лежит он себе, а нитку сторожит правой передней лапкой, может, и левой, если левша. Как мы, когда промышляем важаном. Сидим в лодке, сеть на дне, а от нее — нить на палец намотана. Палец и чует, когда рыба в сеть зашла, Наберется ее в важане — и улов тянем.
— Смотри, паук у людей научился, — осклабился Эль.
— Не паук у людей, а люди у него. Паук-то в воду не полезет смотреть, как люди промышляют. А человек не час, не год высматривал — да и перенял. И не у одного паука. Ежели глазастым быть, многому подивишься. Вот муравьи, например. Ох и толковые твари! А до чего дружны и работящи! Вот где парма! Встречу муравейник — оторваться не могу. Плохо, не понимаю ихнего языка. Чай, и песни поют. Дерут, может, горло спьяна, а нам. не слышно.
Когда он это говорил, в избу вошли Мишка Караванщик и Сенька Германец. С чего разговор начался, они не знали и спрашивать не стали. Подождав, когда Гриш кончит, Мишка заметил:
— Что верно, то верно: не паук по-людски, а люди по-паучьи и не только сети вяжут, айв сети заманивают.
Хорошее настроение Гриша как ветром сдуло: ясно, на что намекал Мишка. Такое и ему приходило в голову, но он молчал, не желая напрасно будоражить Эля и женщин. Он не ответил Караванщику, как бы мимо ушей слова его пропустил. Но Мишка не унялся. После небольшой паузы снова за свое:
— Про пауков да муравьев — гладко. А с Ма-Муувемом как будем?
— Крепко гульнули, — подал голос Сенька. Можно было подумать, они пришли с целью завести этот разговор.
— Илькины именины справили. — Мишка подмигнул парнишке.
— Боже мой! Что они болтают! — Елення кинулась к Ильке, словно хотела защитить его от новой беды, взяла на руки. — Сами вы, мужичье, затеяли пьянку, в долг залезли. Ой, беда, беда! — И убежала на кухоньку, готовая расплакаться.
Эль недоуменно развел руками:
— Какие именины?! Все пили, все и в ответе, якуня-макуня!
— А вот и не все. Я тверезый был, — горячился Мишка.
Он так же яростно, как раньше настаивал на поездке к хантыйскому старшине за солью, принялся ругать сделку с Ма-Муувемом, случившуюся, дескать, из-за Илькиных именин.
Гриш слушал Мишку и спрашивал себя: что это — неуживчивость такая в человеке, вздорность натуры или что-то посерьезнее?
«В чужую душу не влезешь. А надо бы!» — думал Гриш. Он вспомнил, как охотно Мишка вошел в парму. Гриш радовался этому. По его мнению, партизан Мишка иначе и не мог. А теперь Гриш недоумевал:
«Зачем Мишка пристал к нам? Всем-то он недоволен, ничем ему не угодишь… Корысти искал?»
Не в пример прошлым стычкам, Гриш решил больше не давать Мишке спуска. Но его опередил Эль.
— Твое дело, что не захмелел. Тебя не обносили, — вскипел он.
— И никаких именин мы специально не справляли. Не позорь себя, Миш, — резко сказал Гриш. — А если тверезый ты был, отчего молчал? Отчего товарищей не остановил?
Вмешались и женщины.
— Мы ли не урезонивали вас? Шибко дорого, мол, платите. На нас же озверились вы спьяну, — напомнила Марья. — А чем разжились-то? Опять последние сухарики. Чаю-сахару давно нет.
Такая жалоба только масла в огонь подлила. Мишка ухватился:
— И курево на исходе. А сколько рыбы отдали? Наперед задолжались! И обратно без хлеба-соли сидим! А все вы, мужичье…
— Какой же ты усчетливый, Миш. Пили да веселились — чего жалеть… — рассуждал Эль.
— Тебе что, — огрызнулся Мишка. — Не имел добрых портков и не заимеешь. А я не для того подался с вами, чтоб поедников да чужие рты кормить.
От этих слов встрепенулся Сенька:
— Одно другого не касаемо!
— Как не касаемо? — повысил голос Мишка, но тут в избу вошла Гаддя-Парасся. Он осекся, достал кисет, стал сворачивать цигарку.
Парасся осталась у входа. Оттуда ей все были видны. Увидела она, что Марья переглянулась с Елейней, которая будто нарочно вышла из кухни. Парасся насторожилась, приняла решительную позу.
Мишка чертыхнулся на Парассю, на глазастых баб, заметивших внезапную осечку его, — это уж как пить дать. «Что ж, так и так время отчаливать от Парасси, — подумал он. — Побаловал — и хватит. Да она, дура, как липучка присосалась! Вовсе ошалела баба, понятия никакого не имеет. Как бы не затяжелела. Рыжим…»
Неожиданно для всех Мишка вдруг засмеялся. Закуривая, закашлялся дымом и, протянув кисет Сеньке, повторил, но уже с улыбкой:
— Не касаемо, не касаемо…
Мужчины ничего не усмотрели в этой короткой заминке.
«На попятную пошел. — Гриш воспринял такую перемену по-своему. Решил, что тот просто одумался, не встретив ни у кого поддержки. — Так-то лучше…»
Придет время, когда Варов-Гриш пожалеет, что ушел от спора, отступил от своего намерения не давать спуску Мишке: мирнее не всегда дружнее. В ту минуту Гриш этого еще не понимал. Ему очень хотелось мира и согласия между пармщиками. В спорах да ссорах им не перезимовать тут. По-доброму, по-хорошему, раз Мишка тон сбавил, можно про что угодно поговорить. Хоть и про беду, в которую попали. Добрый, хороший разговор никогда помехой не бывает. Он, как свежий ветерок в жару, обдует и успокоит.
— Обдурил нас Ма-Муувем — верно, — вздохнул Гриш. — Теперь мы в кабале у него. Долговая елка-палка вон за образами. Сжечь ее — раз плюнуть, да вторая половина у Ма-Муувема. А ну, как люди пронюхают, что мы вот так, не по чести, слово дали, да не сдержали, что про нас скажут? Думать и про это надо.