Под утро он оказался у крайней избы, на северной околице села. Светало. Дождь поредел. Небо очищалось от туч. Вытащив кисет из-под полы промокшей суконной парки, сшитой из его солдатской шинели, Эль свернул «козью ножку», а закурить не смог: сколько ни чекал гальками, трут не затлевал — отсырел. Негодование охватило Эля — и тут не везет, — и он разразился долгой смачной бранью. Вдруг в соседней избе засветилось окошко.
«Петрунь-Ярка не спит. Выручит!» — обрадовался Гажа-Эль и постучал в дверь.
Ему долго не открывали, и никто не подавал голоса, хотя в избе слышалась какая-то возня. Наконец раздался испуганный женский голос из сенцев:
— Кто стучит?
— Я, Элексей…
— Господи, откуль взялся?
— Приехал. Прикурить не у кого — дрыхнут все. Ярка дома? Да впусти ты…
— Нету-ка Ярки. С весны внизу. Вернется последним караваном.
— Экся! Дай огня. Умираю без курева…
— Ой, беда-беда! Последнюю спичку извела на жирник.
— Ну, впусти! Прикурю от жирника и умотаюсь.
— Поди, хмельной, как всегда. Боюсь я пьяных.
— Эх! Кабы выпить-то. Ищу всю ночь — кукиш везде кажут. Муторно аж, якуня-макуня! Дай хоть искорку, согрею душу табачком…
— Ты же в грязи, чай, весь. И не вовремя, Элексей, совсем не вовремя.
— Како там! Светает. И ходули оботру. Не съем тебя, крошку.
Экся была невысокая, щупленькая, как девочка-подросток, и любила, когда Гажа-Эль называл ее ласково «крошкой».
— Что же делать? — забеспокоилась она, — Вынести, что ль, жирник? Поди, погаснет на ветру-то. Вовсе без огня останемся. Заглянь уж сам. — И щелкнула щеколдой, отворила дверь.
Эль старательно вытер в сенцах бродни, низко наклсь нившись, вошел в избу вслед за хозяйкой.
— Какой ты большой, господи! Потолок-то хоть не вышиби башкой, — попятилась Экся.
Эль осторожно прошел к кривоногому столику. На нем в плошке с рыбьим жиром, густо чадя, трепетал огонек. Эль склонился над ним, прикурил, затянулся глубоко и радостно выдохнул вместе с дымом:
— Ффу-у! Наконец-то!
— Отчаливай давай! — приказала хозяйка. — Заденешь что-нибудь, громадина. Дочку разбудишь.
— Сейчас уйду. — Он выпрямился, касаясь головой потолка. Повернулся, хотел было шагнуть, но, не заметив скамеечки, споткнулся и привалился к печке, задев плечом бочонок, который стоял на лежанке за ситцевым занавесом. — Якуня-макуня! Чуть квашню не опрокинул. Прости, Экся, — повинился Эль.
От шума проснулась девочка, заплакала. Хозяйка всполошилась:
— Ну вот! Так я и чаяла. Уходи скорей!
Занавеска обвисла. Рослый Гажа-Эль поверх нее увидел круглую затычку в крышке бочонка.
— Погоди! Кажись, не квашня это. — Он бесцеремонно отдернул занавеску. — Точно! Бражка миленькая! Бродит-поспевает. Ну, бог сподобил! Подвезло! — расплылся он в счастливой улыбке.
Хозяйка растерялась, засуетилась, заохала:
— Ой, беда! Уходи! Не твое дело.
— Нет, крошка, не уйду, не попробовамши. Что искал, то и нашел. То-то, думаю, больно осторожничаешь, не впускаешь…
— Вот наказанье-то! — плаксиво протянула побледневшая Экся. — Не моя она, бражка-то. Чужой сур…
— Чужой, а на твоей печке? Плохо хитришь, Эксинька. — Эль надеялся ласковым обхождением сломить упрямство хозяйки.
— Ей-богу, чужой! — Экся перекрестилась. — На кой ляд мне этот сур. Пьяница аль торговка я? Ярки тоже дома нету. Навязался вот на мою голову, подсунул бочонок. К тебе, дескать, не заглянут комсомолы, не додумаются. Дура я, согласилась. Теперь пропаду, ежели пронюхают. Накажут меня. Комсомолы так и рыщут по избам…
— Чей он, сур? — деловито осведомился Эль.
— Не скажу. Нет-нет! Ни за что! — Экся покачала головой и затопталась возле печи, словно старалась собою заслонить ее.
Из комнаты в кухню в коротенькой рубашонке вышла дочурка Экси, такая же, как и мать, чернявая.
— Не сказем, дядя Гал не велел, — пролепетала она.
— Кыш! — встрепенулась Экся и шлепнула дочку. Девочка завизжала. А Эль руки потирал.
— Гал? Это который же? Не сосед ли твой, Биасин?
— Нет, нет! Брешет она, глупышка! Не слушай ее, — разволновалась женщина. — Уходи, Элька, ради бога! Не расстраивай меня…
— Э-э, нет! Не уйду, не попробовамши, — упирался Эль. Он потянулся к бочонку. — Поспел, видать. Скоро пробка вылетит, отходит заклейка-то…
— Не трожь! Чужой, говорю! — со слезами крикнула Экся. Но потом махнула рукой беспомощно: — Ладно уж. Спусти на пол проклятый бочонок. Разорвет еще. Сама пробовала снять, да сил не хватило…
Гажа-Эль ухмыльнулся:
— Господь меня к тебе в помощь прислал! — И легко снял бочонок с лежанки, поставил на пол. — Вот и все. Можем пировать. Готов сур, шумит, как тайга в бурю.
Заклейка из теста вокруг затычки высохла, потрескалась, немного отошла от крышки. Экся засуетилась, торопливо поправила ее, заодно попробовала, крепко ли сидит пробка.
— Неделю почти стоял. Сегодня должен забрать. Не мой, говорю. Ну как дам я тебе распочать чужое? — говорила она, волнуясь.
— Чужое, чужое, — недовольно заворчал Эль. — Подумаешь, тяпну пару ковшиков. Тебе, поди, за услугу положено с этого самого Галки. Уступи мне свою бражку. Заплачу хорошо — икрой ли, варкой ли.
Движением головы Экся отклонила предложение.
— Ну, давай дам тебе глухарей. Мясо, якуня-макуня! — рявкнул в сердцах Эль.
— Глухарей?! — заколебалась Экся. — Какой ты липучий! Но спрошу сперва хозяина. И глухарей не вижу, — недоверчиво оглядела она Эля.
— Мигом притащу! А ты быстренько вытребуй себе пай. Может, и Гал продаст мне сколь-нето, а?
— Спрошу. Вот наказанье-то!..
— Ну, я за глухарями.
— Погоди, — остановила его Экся. — Бочонок убрать надо бы. Подсоби-ка. Только подполья-то у меня нет.
Эль оглядел избу: кроме кадки для воды, ничего подходящего. Заглянул в кадку — почти пустая.
— Вот сюда! — И одним махом упрятал бочонок.
Хозяйкина дочка перестала хныкать. С любопытством наблюдала она, как снимали бочонок с печи, как прятали его в кадке.
— А зачем его туда? — пристала она к матери.
— Он комсомолов боится. — Мать приложила палец к губам. — Молчи, Мотька! А то они и тебя утащат с бочонком.
Эль потрепал черноволосую Мотьку, весело подмигнул матери:
— Я мигом, ты будь готова.
Экся поморщилась.
Гажа-Эль вышел из избы довольный. Все ж таки выискал, не зря целую ночь грязь месил. Будет чем душеньку отвести. Про два ковшика, это так, Эксе-дурехе для отвода глаз болтнул. Кукиш Биасин-Галке останется. Другого суру наварит, в мир-лавке небось кое-что припрятано…
Уже рассвело. Взошло солнце. Село просыпалось. Слышались голоса людей. Тявкали собаки. Мычали коровы.
Перемахнув через заборчик, Эль лицом к лицу столкнулся с Вечкой и его дружком, белобрысым крепышом Ха лей-Ванькой. За большой рот да за громкий голос Ваньку прозвали халеем — чайкой.
— Гляди, Гажа-Эль! — удивился Вечка. — Навеселе, что ли? Во все лицо сияет… Откуль ты?
— Известно, из Вотся-Горта. Приехали навестить Мужи, помесить грязь да лужи, — засмеялся Эль. — Привет комсомолам!
— Привет, привет!
— Куда это вы спозаранку? — поинтересовался Эль.
— Пригнать лодку с Югана, — ответил Вечка. — А ты чего здесь околачиваешься? У Экси был. В такую рань… Ночевал, что ли, по ошибке?
— Да не-ет, — отмахнулся Эль и рассказал про свои ночные злоключения, умолчав, разумеется, о неожиданной находке в Эксиной избе.
— Долго, однако, прикуривал, — недоверчиво подмигнул Халей-Ванька. — Признавайся-ка, дядя, выпил ты?
Что-то недоброе было в любопытстве комсомольцев. Гажа-Эль поспешил поправдивей изобразить на лице угрюмость.
— Какое там выпил! Духу хмельного не сыскать. Хорошо вы поработали. Ну, я пошел.