— Не кипятись, — осадил его Куш-Юр. — Сердце разуму тут не командир. Разум командовать должен сердцем. Дело куда как серьезно. Кормить народ во всей России надо, а хлеб и прочее у кого — у богачей или у мир-лавки? То-то и оно. В мир-лавке пока не богато, а у торгашей кое-что еще припрятано. Пускай торгуют, все людям польза.
— Выходит, Озыр-Макку из могилы поднимать? Зря прихлопнули, — насмешливо процедил Гриш.
Куш-Юр потемнел: сильно задел его Гриш.
— Его не за торговлю. А за то, что против нашей власти пошел. Это и сейчас с рук не сойдет, по загривку получат, да еще как!
— Значит, Ма-Муувему вольготность, дери с честного народа семь шкур…
— Думаешь, нам в удовольствие, в радость? — тяжело выговорил Куш-Юр. — Сам Ленин, Владимир Ильич, сказал — мол, отступаем, братцы, пока хозяйство малость подправим, а как поокрепнем, на ноги встанем — штурманем! Верь, ненадолго это.
Гриш сидел на старом пне огорошенный, потерянный, безвольно опустив руки. «Влипли. Влипли! — стучало ему в висок. — Отдавать придется целиком — сполна! Зря надеялся!»
Ему стало душно, будто сдавило горло.
— Чего приуныл? — словно откуда-то издалека, едва слышно долетел до него участливый голос Куш-Юра.
— Кое-что забросили нам в мир-лавку, — продолжал говорить Куш-Юр. — Хоть не так много, а все-таки. Хорошо, что приехали, получите свой пай. Рыбы-то привезли?
— Привезли, — ответил Гриш. И добавил: — И ягод-орехов. Все излишки.
— С пустыми руками не уедете.
— Зима долгая, — вздохнул Гриш, — А там и весна. Мы зиму на Ма-Муувема пробатрачим. А нам — ого-го! сколько всего надо: прорех больше, чем в неводе ячей. Одна надея на мир-лавку.
Куш-Юр секунду поколебался и сказал:
— Так и в мир-лавке… К тому дело идет: по деньгам — товар, продал — купи.
— Мать родная! — Гриш в отчаянии хлопнул кулаками по бродням. — Полная погибель нам…
Вконец расстроился и Куш-Юр. Понимал, могут заголодовать пармщики, если все отдадут старшине. Пайки-то кончаются. Вдруг надеждой блеснуло воспоминание: инструктор из Обдорска… Пушнину отдавать Ма-Муувему не придется, власть не позволит.
Гриша это не утешило.
— Один черт. Рыбу, окаянный, заберет подчистую. Пушниной, может, и лучше, ее ведь не пожуешь, не поешь.
— Ладно, чего-нибудь сообразим. В беде не бросим, — пообещал Куш-Юр, боясь зря обнадеживать.
Грипт не узнавал председателя. Куда девались его решительность и категоричность? И почему он не отдал распоряжения схватить живодера Ма-Муувема?! Не расспросил, как бывало, про каждого пармщика. Непонятная перемена. Впервые, кажется, обоим не нашлось больше о чем говорить.
Сославшись на то, что его ждут, Куш-Юр стал прощаться с Гришем. Не забыл пригласить его и остальных пармщиков в Нардом вечером на сходку. Гриш обрадовался сходке, обещал быть, смущенно добавил, что соскучился по Нардому и людям. Уже у самых ворот Куш-Юр решился спросить, почему Сандра не приехала.
— Сама почему-то вызвалась остаться, — пожал плечами Гриш.
— На чужих детях учится, как своих нянчить? — хотел пошутить Куш-Юр. Но шутки не получилось, а вопрос прозвучал грустно.
— Да нет, вроде не предвидится.
Куш-Юра это порадовало. Но он не подал виду.
— А Михаил где? Отдыхает с дороги?
— Наверное. В Сенькиной избе-развалюхе остановился.
— В Сенькиной?
— Ага. У нас негде, родня приехала. Гажа-Эль бездомный, сам в тесноте у дальних родственников. А у Сеньки — одна старая бабка сторожит.
Хотелось Куш-Юру сказать, что не следовало так делать, пойдут всякие кривотолки, грязь на пармщиков налепят… Вот и сам он понапрасну страдает.;. Однако удержался, только головой дернул вроде бы недовольно. Гриш будто догадался, о чем помыслилось председателю.
— Ты не думай… Не одичали еще — баб не перепутали.
2
В сельсовете Куш-Юра ожидала большая неприятность.
Посредине комнаты на полу стоял непочатый бочонок с брагой, ревмя ревела Экся, нервно тряс головой Биасин-Гал, возбужденно переговаривались комсомольцы, Писарь» Филь что-то торопливо писал за столом, перед ним сидел понурый Гажа-Эль.
— Опять нашли? У кого? — поморщился Куш-Юр. Он устал от подобных сцен.
— У него! У кооперации! — Вечка торжествующе ткнул пальцем в Биасин-Гала.
Тот сверкнул глазами.
— Не бреши! Не у меня! У Экси. Так и пиши, писарь!
— Да твой же, Галка-а! Почему вре-ешь? — прорыдала женщина.
— Погоди, погоди. Нич-чего не понимаю, — развел руками Куш-Юр. — Элексей-то зачем здесь?
— Все настроение испортили, якуня-макуня! — огорченно крякнул Гажа-Эль.
— Сейчас объясню. — И Вечка доложил председателю, где и как нашли бочонок.
3
Нардом помещался под одной крышей с сельским Советом, во второй, большей половине бывшего поповского дома.
У этой половины имелся отдельный, парадный вход с крыльцом и широкими сенями.
Из двух смежных комнат сделали один длинный вместительный зал со множеством окон. Внутренней створчатой дверью зал соединялся с сельсоветом.
Обстановкой Нардом не блистал: десяток грубо сколоченных скамеек, длинных и коротких. Когда молодежь танцевала, скамейки сдвигали. Невысокий дощатый подмосток с занавесом из чьего-то каюкового паруса, видавшего виды на просторах Оби. На подмостке — небольшой крашеный стол с точеными ножками, два приличных стула и книжный шкаф с застекленными дверцами, — видимо, из поповской обстановки. В простенке между окнами, в глубине сцены, висел маленький портрет Ленина в рамочке, обтянутой кумачом. А над портретом во всю стену лозунг из бумажных букв, наклеенных на материю: «Мы наш, мы новый мир построим!..» Еще несколько лозунгов, написанных чернилами на оберточной бумаге, висело на других стенах, оклеенных выцветшими обоями.
Освещался Нардом двумя керосиновыми лампами: настенной — в зале и настольной — на сцене.
Начинались сходки в Мужах всегда с большим опозданием.
— Нардом— не церковь, в колокол не звонят, зачем спешить, — обычно посмеивались селяне.
Многие и вовсе чурались сходок, держались в сторонке от разговоров о новой жизни, все еще не верили в долговечность Советской власти, хотя и шел ей пятый год. Иные не ходили, чтобы не слышать, как хулят прежние порядки. Другие боялись греха: комсомольского богохульства, осмеяния служителей церкви.
Однако все зыряне — большие охотники до разных вечеринок, сборищ, увеселений. И просидеть дома весь вечер, зная, что на селе проводят собрание, они не могли. Приходили все же. Но начиналась сходка, как правило, при полупустом зале. И затягивалась до глубокой ночи, потому что с опоздавшими приходилось начинать разговор сначала. Такие отступления мало кого смущали. Пришедшие пораньше терпеливо курили, ожидая, когда опоздавшие, что называется, возьмут ногу…
Сходок в Мужах не было с самой весны, с весенней путины. Может, поэтому, а может, потому что комсомольцы активно приглашали, народ в этот вечер собрался дружней, чем обычно. Комсомольцы, зазывая селян в Нардом, таинственно обещали:
— Мы покажем вам на сходке «настоящих мирских кровопийцев». Увидите — ахнете.
— Нашенских, мужевских, что ль, кровопийцев-то? — хмыкали селяне. — Мы и так их знаем как облупленных. Озыр-Митьку, Квайтчуня-Эську…
— Нет, не их. Только тоже настоящих. Ох, и кровопийцев же мы поймали! В наших руках они теперь! И вам покажем!
— Биасин-Гала, поди? — слух о найденном суре пошел гулять по селу.
— И не он. Приходите, своими глазами увидите, а то проморгаете.
Не могли селяне такое проморгать. Сходка не началась, а пустых скамей уже не оставалось. Мужчины усаживались на полу в проходах и возле стен. Пришло даже несколько девушек и женщин. Они стыдливо примостились в самом конце, поближе к выходу. Не в пример им, Эгрунь, разодетая, как на праздник, вместе с подругой прошла вперед, уселась в первом ряду. И давай они грызть (орехи, шептаться, хихикать, оглядывая собравшихся. Meсто себе Эгрунь выбрала Неподалеку от Куш-Юра. Тот о чем-то увлеченно беседовал со стариками, в ее сторону не оборачивался, но краем глаза все видел. Куш-Юр не выказывал беспокойства, однако был начеку: от дерзкой Эгруни можно ожидать любой охальности.