— Не имеешь права! — взъярился Озыр-Митька.
— Почему не имею права, если это правда? Я не кричал, что не имеете права Гала обличать! Правду-матку всякий имеет право резать. — Куш-Юр говорил уверенно, чувствуя, что снова взял верх. Ему было видно, мужики одобряли его слова — кто жестом, кто переглядками с соседом, кто кивком головы.
— Правда, правда! — донеслись до него голоса с задних рядов.
Приободренный тем, что опять повел за собой сходку, Куш-Юр заговорил проникновенно про тяжелое наследие, доставшееся новой власти: темноту, невежество, суеверие, болезни, голод. Старый мир сопротивляется, как страшный зверь при издыхании.
Волнение Куш-Юра передалось слушателям, его не перебивали.
— А зачем биа-пыжи зерно по Большой Оби к морю везут, когда у вас нехватка? — неожиданно выкрикнули опять из-за голландки. Озыр-Митька, видимо, пытался взять реванш. — Такого не бывало!
— И лучше жили! — подпел Квайтчуня-Эська.
Не отвечая на эти выкрики, Куш-Юр рассказал все, что знал про Карскую экспедицию. Потом оглядел зал и обратился к тому самому старику, с которым беседовал перед началом сходки:
— Вот, к примеру, ты, дед Епим! Что делаешь с рыбой?
— Как что? — не понял старик.
— Засаливаешь, обрабатываешь, а потом?
— Известно, часть себе на пропиток, а то продаю — на снасть, порох, табак…
— Вот и государство: часть зерна отложило на пропитание, а часть — иноземцам продает. Немного зерна продаст, рыбы северной, всю пушнину. Снасти купит, пороху, машин, табаку — ну, словом, всего, что надо народу, пока своего нет.
— С головой придумано, — прошамкал Епим.
— Товарищ Ленин придумал! — снова Куш-Юр с гордостью показал на портрет.
Из зала раздались голоса:
— Все киваешь да киваешь на стенку, а отсуль не разобрать карточку-то. Маловата шибко.
— Я отродясь не знаю, каков он, Ленин-то!
— Дозволь, председатель, взглянуть на карточку!
— Э-э, ежели все гурьбой пойдем, амвон не выдюжит. Подай, председатель, карточку сюда! Поглядим и вернем!..
Куш-Юр снял портрет и протянул его крайнему в первом ряду мужику.
Портрет пошел по рукам. Передавали один другому.
— Гляди-ка, лобастый какой!
— С бородкой, а еще не седой. Годков с полета, поди…
— А бают, не из бедняков он…
— Ленин-то? Да он батрак из батраков! Только теперь заместо царя…
— Не бреши! Какой теперь царь? Он начальник, вроде Куш-Юра. Только самый главный.
— А глаза-то у него как у нас, зырян.
— А может, он и есть зырянин?.. Мало ли теперь зырян и на юге. Война-то, чай, по всему свету людей раскидала.
— Не-не, чистокровный русский. С Волги он. Есть такая река. Большая, как Обь-матушка, — авторитетно, как читальщик, возразил Петул-Вась.
— А сдается мне, зырянин он! — настаивал его сосед. — Ну точь-в-точь. И глаза и скулы… Смахивает он на Акима…
Аким польщенно крякнул и погладил рукой потную лысину.
— Да говорят вам, русский! — осуждающе поморщился Петул-Вась.
— А вот мы у Куш-Юра спросим, — не унимался сосед.
— Русский, русский! — подтвердил Куш-Юр. — Да не все ли равно — он за народ болеет душой! Нашенский он вождь, Владимир Ильич!..
— Нашенский, нашенский! — многоголосо подхватил зал.
Когда портрет вернулся на сцену, Эгрунь вдруг сдернула с головы подруги алую ленту и подала Куш-Юру.
— Это еще зачем? — вспыхнул тот.
— На рамочку. А то там каемочка какая-то от простого кумача, — простодушно пояснила она.
— Нет уж! Наш кумач ему больше подходит, — отрезал председатель.
Эгрунь покраснела, на место вернулась пришибленная.
«Может, надо было взять? Похоже, от души… — заколебался Куш-Юр. Но тут же решил: — Нет, так лучше!»
Сходка затягивалась, было душно, жарко, многие сняли с себя малицы и парки, Куш-Юр почувствовал: настроение меняется. А еще ни одного вопроса не обсудили. Он поспешил вернуться к тому, с чего начал.
— В Москве и Тюмени, в Тобольске и даже в Обдорске в праздник люди выходят на улицы с флагами и плакатами, песни революционные поют. А мы, миряне-зыряне, чем хуже?
В зале опять зашумели. Посыпались реплики, вопросы:
— А чего это — мы хуже-то?
— Вроде крестного хода, что ли?
— А где столько кумачу взять?
— Сарафаны с баб поснимаем!..
— Ха-ха-ха…
— Вот у Озыр-Митьки красная рубаха, да еще шелковая. Чай, пожертвует для революции!..
— Заткнись, голь неразумная!.. — окрысился Озыр-Митька.
— Мы и песен ссыльных-то не знаем…
— Не ссыльных, а революционных…
— «Во саду ли, в огороде»…
— Го-го-го-го!..
В ожидании, пока мужики выговорятся и угомонятся, Куш-Юр присел: он хорошо знал нрав этих по-детски чистых, порывистых людей. Они не умеют прятать своих чувств, легко возбудимы и отходчивы. Не надо только, как в половодье, лезть в затор, надо дать ему прорваться.
Когда шум схлынул, он встал и коротко объяснил смысл праздничных демонстраций. А кумач для флагов, поди, найдется у селян, возможно, и красная краска сыщется, пожертвуют для большого дела.
— Добро! Поможем! И краску найдем! — отозвались из зала.
Председатель заулыбался, довольный, и велел Писарю-Филю для порядка занести в протокол принятое решение.
— А песни поможем разучить в Нардоме по вечерам, — сказал он. — Назначим день — и милости просим. Вы народ певучий…
— Мы певучи, да хрипучи… Попа бы заставить новые песни петь.
— Попа? Он же писклявей Озыр-Митьки!
— Ты меня не трожь, ха лей горластый!..
— Ого!..
— Варов-Гриша надобно сделать запевалой! Чего ему пропадать в Вотся-Горте!
— Я и там пригожусь! Мы тоже сварганим эту саму — монстрацию!
— Вокруг двух-то избушек! Умо-ри-ил!..
Почти сто глоток разом, дружно гаркнули: «Ха-ха-ха!» Казалось, пол зашатался. Смеялся со всеми и Куш-Юр и вдруг поймал ласковый взгляд Эгруни. Она скинула с головы платок, расстегнула плисовую кофту, обнажила высокую шею и так нежно-зовуще смотрела на него, как тогда, за Юганом… Куш-Юр разом подобрался, сник. Отгоняя наваждение, сосредоточился. Ждал, когда сходка снова войдет в берега.
По плану, который Куш-Юр составил днем, сейчас предстояло рассказать про новую экономическую политику и торговлю. Но речь об этом уже шла, повторяться — людей утомить. И он заговорил про ликвидацию неграмотности взрослого населения. Слова полились легко, душевно. Куш-Юр вспомнил студента-очкарика, научившего его грамоте. Оттого ли, что это была первая деталь его биографии, которая стала известна селянам, или просто интересный, живой факт среди пламенных призывов, сходка не осталась безучастной.
Но прямого согласия учиться никто не давал, ссылаясь на занятость по хозяйству, на дырявую память, на отсутствие бумаги и карандашей даже для ребятишек. Как всегда, шутили и подтрунивали над собой.
Куш-Юр слушал и довольно потирал руки. Он боялся решительного отказа. А раз по-доброму говорят, да еще шутят, то и согласятся. Понимал — стесняются, будто малые дети, учиться грамоте…
Пошутили, пошутили зыряне и порешили: посещать кружок ликбеза при Нардоме, добавив — по возможности. И еще поправились: пока только одним мужчинам, для пробы, что из этого выйдет…