Медленно поднялась, бледная, испуганная.
— Ой, что вы!.. — губы ее задергались. — Да чтоб я стрельнула в Романа?! — Ни она, ни кто другой не заметил, что Эгрунь запросто назвала председателя по имени. — Да я в жись пищаль-то в руки не брала! С какого конца палить — не знаю! Боже ты мой! — Слезы текли по ее щекам. — Да чтоб я в пего!.. Ненавидела я Романа поначалу. Ой как ненавидела! А потом, не знаю, за что, полюбила… Ей-богу!.. Люблю, и все! — Другое признание рвалось ей на язык, но, поперхнувшись, икнув, она рухнула на скамью, закрыла лицо руками, разрыдалась в голос.
Куш-Юр растерянно махал на нее руками, — мол, замолчи, дура, чего мелешь при народе. А Озыр-Митька сорвался с места, трясет кулаками, вопит:
— Срамница! Подлюга! Тьфу! Красного комиссара! Отцова убивцу!.. — И вдруг утих, обмяк, заторопился к выходу: — Ну вас всех с этой сходкой!.. Не ходил и ходить не буду!..
— Расстройство одно — подхватил Квайтчуня-Эська. — Уйдем от греха.
Поднялись и другие, сидевшие с ними рядом возле печи.
Вослед им закричали:
— Ну и проваливайте!
— Знать, на воре шапка горит…
Куш-Юр с удовлетворением отметил— Яран-Яшка не ушел.
«Из-за Эгруни, наверно, остался? А может, понимать начал? Отколется? Вот бы… Славно все вышло… Верно, нет худа без добра…»
Повеселев, кивнул на дверь и сказал вслух:
— К лучшему! Объяснились малость. — И перевел взгляд на Эгрунь. Та все плакала. Куш-Юр поклонился ей и сказал:
— За любовь и признание — спасибо, Эгрунь, от всей души. Но от слов своих не отказываюсь — не сгоряча кидал… Не обессудь. Вот так… Вытирай слезы. Найдешь свое счастье… Верно, миряне-зыряне?
— Верно!
— Сорока орлу не пара.
— Как не найти! Заманчива! Мне б такую, да старуху куда деть?
Огонек в светильниках заплясал, табачное облако за «колыхалось от дружного раскатистого смеха, который вызвала эта простецкая и смачная шутка. Даже Эгрунь прыснула сквозь слезы.
Никем не замеченный, ввалился в зал Гажа-Эль. Большой, взлохмаченный, заспанный, заслонил входную дверь.
— Вот где весело-то, якуня-макуня! — прохрипел он то ли со сна, то ли с перепоя. — Суру, что ли, напились?
Редко когда он появлялся так кстати.
— А, Элексей! Проходи! На амвон прямо! — крикнули ему.
— Герой! Про Галкину тайность дознался!
— Комсомолу подсобник.
— Сказывай, как дело было, куда сур-то дели?
Гажа-Эль укоризненно покачал головой:
— М-м, зубоскалы. Никому я не подсоблял. Сорванцы из-под носа утартали целый бочонок. Обидно аж…
— Иди на амвон, говорят тебе. Там бочонок! — подтолкнул Мишка Караванщик.
Гажа-Эль поверил, обрадовался и под веселый гул направился к подмостку, бесцеремонно перешагивая через сидящих на полу. Обшарив сцену, понял, что над ним подшутили, и горестно вздохнул:
— Эх, якуня-макуня! Вздумали изгаляться! Сур-то где? — уставился он на председателя.
— Вылили в реку. Бочонок выполоскали и на склад сдали.
— Ой, якуня-макуня! — Гажа-Эль схватился за голову. — Такое добро в реку! Хоть ковшик оставили б! За подсобление!
— Надо было! Не по-божески поступили! — выкрикнули из зала.
— Тогда и парням, выходит, следовало оставить. Они ж докопались, — возразил Куш-Юр. — Не-ет, не пить, так всем!
— Тоже верно! Все ноне равны.
— Бабам, поди, к растопке вставать. Показывай мирских кровопийцев! Показывай! — раздался требовательный голос. Все дружно поддержали.
Вечка взглянул на председателя, спрашивая разрешения.
— Валяй, что вы там затеяли…
5
Подмостки вмиг превратились в заправскую сцену. Занавес из старого каюкового паруса задернулся. Вечка объявил, что сейчас начинается представление «Мужик, баба и пономарь», после чего состоится показ мирских кровопийцев, а потом игры и танцы для молодежи.
Гул постепенно смолк. Раздвинулся занавес. Все уставились на сцену.
Она походила сейчас на комнатушку в обычной крестьянской избе. Нехитрая обстановка, в углу светился образок.
По названию спектакля многие догадались, что увидят известную зырянскую сказку про мужика, его жену и пономаря-блудню. И не ошиблись.
Комсомольцы сами инсценировали сказку, сами играли. Правда, роль жены пришлось исполнять парню— ни одну девушку, тем более женщину, не удалось уговорить выступить на сцене. Может, бедовая Эгрунь рискнула бы, но ее не попросили — с дочкой контры комсомольцы связываться не хотели.
Халей-Ванька, которому выпало комсомольское поручение изобразить женщину, загримировался старательно. Надел длинный широкий сарафан с передником, меховые туфли с узорами, нацепил баба-юр с кокошником и даже довольно похоже подделал выпуклости спереди. Зрители потешались, шутливые замечания сыпали без удержу.
Мужик выглядел естественнее: в броднях, в суконной парке, надетой поверх малицы, как перед дальней рыбалкой. Только усы из древесного лишайника уж очень потешно топорщились под носом артиста. Зрители обсмеяли и мужика, хотя меньше, чем бабу.
Смех, подшучивания не смутили исполнителей. Действие началось без запинки.
Спектакли в Мужах были еще вновину. От лицедейства ждали всамделишности. А на сцене жена чересчур трогательно, со слезами, с поцелуями, как не сделает ни одна зырянская женщина, провожала мужа на промысел. Да и муж, прощаясь, нарочито ласкал жену. Все выглядело забавно. Когда же, проводив мужа, баба круто повеселела и даже пошла приплясывать, раздался всеобщий хохот. Смеялись мужчины и друг в друга пальцами тыкали: «Вот что бабы без нас-то выделывают!»
Хохот, мужичьи реплики заглушали не только полушепот суфлера, но и голоса актеров. Но никто не жаловался. И без того все понятно.
Появление пономаря, плутоватого, гривастого, с козлиной бородкой, зал встретил бурей восторгов.
Трижды сотворив крестное знамение, пономарь нараспев возблагодарил бога за счастье побыть наедине с ангелом своей души — хозяйкой. По голосу все узнали Вечку.
Несколько минут сыпались похвалы. Удивлялись — ну и Вечка, сумел же так ловко вырядиться. И похоже до чего! И слова тянет совсем как пономарь, даром что комсомол.
Зрители увлеклись представлением. Кокетство хозяйки, пылкие ухаживания пономаря принимались на веру, смешили и возмущали. Вот ведь какие плутни творят, мужика обманывают!
Неожиданное возвращение мужа за забытыми брезентовыми рукавицами зал встретил вздохом радости.
— В сундуке пономарь! — На сходке так не гаркали, как сейчас, желая помочь обманутому мужу.
Мужик схватил топор и безжалостно застучал им по сундуку. Это вызвало одобрение зала. Но иные и заойкали от испугу.
Из разломанного сундука вывалился полуживой пономарь. Заикаясь, он просил у мужика пощады. Тот от ярости схватил пономаря за «бороденку» и выдрал ее. Все восприняли это, будто так и надо.
— За гриву, за гриву потаскай! — потребовали еще.
Заключительная реплика мужика падала в хорошо подготовленную почву:
— Вот вам и безгрешность церковников! Они сами в бога-то не веруют и творят всякую гадость. Где святость религии! Все это обман, чтобы одурачивать пас! Правду я говорю?!
— Истинно так!..
— Долой религию!
— Бабу еще помяни! Про ее что не сказываешь? — горячился кто-то в зале.
Но это не входило в замысел комсомольцев. Вечка строго всех предупредил, чтоб никакой отсебятины не вносили. Мужик раскланялся и закрыл занавес.
Возбуждение улеглось не сразу. И когда Вечка, сам еще взволнованный успехом представления, пригласил селян пройти через створчатую дверь в сельсовет, поглазеть на кровопийца, люди не сразу сообразили, что к чему. Забыли все о главной-то интриге.