Две девушки первыми очутились у двери. Они храбро перешагнули порог и вошли в сельсовет. Огляделись — ничего особенного, все по-старому. Подошли к столу председателя. Там возле лампы увидели плоскую стеклянную баночку. В нее был вложен кружок из белой бумаги и на нем приклеены большущий клоп и крупная вошь. Перед банкой лежал лист плотной бумаги с призывом: «Боритесь с паразитами!.. Чистота — залог здоровья!»
Девушки расхохотались, но тут же обиделись, что их одурачили. Одна из них не преминула съязвить — не на себе ли Вечка поймал таких жирных «зверей». Девушки кинулись было назад, в Нардом — объявить всем об обмане.
Вечка загородил дорогу «санитарно просветившимся»:
— Стой, не болтать! Проваливайте и никому ни гугу! А то одни окажетесь в дураках.
Девушки сказали новую колкость и, смеясь, убежали.
«Чертовы куклы! — чесал в затылке Вечка. — Еще и просмеют… Своей оглоблей себя и огреем…» — Но приостанавливать показ «кровопийцев» не мог: народ напирал.
Несколько селян, как и девушки, посмеялись. Но ушли разочарованные. Однако пообещали все же молчать.
Один Гажа-Эль не поддался на уговоры комсомольцев — в отместку за отобранный бочонок сура. Удержать в двери его не смогли даже четверо парней. Легко отстранив их, он вернулся в Нардом и огласил тайну комсомольцев.
Кто зашумел, кто посмеялся, а кто посетовал на зря потерянное время — таких «кровопийцев» в каждой избе пруд пруди.
Комсомольцы приуныли, засомневались: пожалуй, зря затеяли.
— Да нет, ребята! Молодцы! — похвалил их Гриш. — И представили хорошо. И придумали тоже неплохо…
Выходили из Нардома пармщики вместе.
Мишка поругивался — мол, знал бы, не ходил: одна ерундовина.
Он и пошел-то на сходку только оттого, что затомился с Гаддей-Парассей: вовсе баба ума лишилась. Все ластится да ластится. Старухи не стесняется, ненасытная… Представление окончательно испортило Мишке настроение: добром плутни не кончаются;
— Чего-нибудь для ума показали б, — вздыхал он.
— Умственного и без того много было… Ну и в сказке — намек-урок, — возразил Гриш.
Мишка поспешил перевести разговор на другое и указал на вызвездившееся небо:
— Осень свое берет. Ишь, как небушко разукрасилось! Грязь пристыла. Не ровен час, и протоки застынут. Не зазимовать бы в селе…
— Я не против, — признался Гажа-Эль. — На людях все ж веселее.
— Про деток забыл, а? Это Мишке все нипочем, а нам — домой торопиться, — В голосе Гриша сквозила озабоченность. Гнал, гнал он от себя тревожную думу. А она все возвращалась, червячком точила душу: по силам ли четверым счастье обуздывать, резон ли в одиночку новую жизнь лепить? После сегодняшней сходки, после представления щемило Гришу сердце. Но он гнал сомнения: «С утра бабы в церкви побывают, в мир-лавке свое заберем и в обед — в обратную путь-дороженьку!»
Глава пятнадцатая
САНДРА
1
Хлопот у Сандры полон рот. Глаз утром водой не сполоснет — уже носится как угорелая. В одну избу, в другую. Печки растопить, коров подоить, детей утихомирить..» И за Сенькой еще приглядывать приходится, все ленится. А ведь ему тоже работенки ой-ой-ой: и дров наколоть и скотину покормить, и хлев убрать. Но главное — в тайгу сходить, проверить поставленные на глухарей петли да плашки, свежего мяска детишкам принести. Сенька всего лишь раз притащил глухаря, и то истрепанного воронами.
— Ты, чай, и ловушки-то не осматриваешь, дрыхнешь под деревом? — ворчала Сандра. — Этак-то с голоду подохнем, пока кормильцы приедут.
— На молоке проживем, — беспечно отмахивался Сенька.
— Ну и ленив! Жрать — ад, а работать — гад, — дивилась Сандра.
А Сеньке — хоть бы что. Посмеивается:
— Чудные вы, бабы. Думал, одна моя Парасся ворчлива. А и ты не лучше, хоть и моложе.
— Бессовестный, — охала Сандра. — Мне от детишек одних достается, еще тебя погонять!!
Но ей нравилось погонять Сеньку. Нравилось разнимать и мирить ребятишек, вечно чего-то не поделивших. Энька, ужасный дразнила, наполучал от нее даже шлепков. Под руку попалась Нюрка— и ей влетело. Та — выть: и больно и обидно — не из-за чего. Сандра пуще бранится. Но злости в ее голосе не было. Хоть и чужую ласкала ношу, а не тяготила она спины и плеч не отдавливала. Чуткий Илька уловил это и с детской прямотой спросил:
— Почему ты, тетя Сана, сердишься, а не зло?
Она подивилась понятливости мальчика. Отшутилась. Никому на свете не открылась бы она, сколь мило ей сознавать себя хозяйкой дома, матерью большой семьи…
Не чуя ног от усталости, всех накормив, напоив, уложив в постельки, набранившись-наворчавшись, укладывалась и сама рядом с уже посапывавшим голубоглазеньким, как мать, Федюненькой. Прижимая к себе малыша, она молила бога, чтоб Елення и все заодно с ней подольше гостили бы в Мужах. А Гаддя-Парасся чтобы вовсе не возвращалась.
Гаддю-Парассю она люто возненавидела.
В Мужах они почти не знавались. И вот, довел бог, поселились под одной крышей. Сандре Парасся не понравилась. А после того, что приметила она за ней и Мишкой, и видеть мерзкую не могла без отвращения. Но должна была терпеть. Куда деваться— в одной избе… О-о, если бы печаль по Роману, если б горе не придавило, не сковало ее молчанием… Только вот и ожила, когда осталась за мать и хозяйку. Как хорошо-то: всем нужна!.. А вернется подлая Парасся, может статься, не вытерпит Сандра…
Мишка… Эх, Мишка!..
Выходя замуж, Сандра не думала, как сложится ее жизнь. Одно было желание — загасить любовь к Роману, спасти себя от греха. Ведь к тому все неминуемо шло. Возможно, подожди она, и другой посватался бы. Но было все равно, лишь бы от Романа немедля загородиться. Лишь бы от греха подальше, от безбожника…
Искала спасение, а совершила над собой страшное насилие. Роман нейдет из головы. Мишка ласкает, а ей чудится — Роман это. Зажмурится, а кажется — он с ней. Откроет глаза, увидит Мишку, отвернется, оттолкнет его. Так ей противно и гадко…
«Пройдет, сживусь…» — успокаивала она себя.
Но влечение к Мишке не появилось. «Уж лучше вовек не иметь мужика, чем терпеть такую муку, покоряться мужниным желаниям», — думала она. И возражала себе. «Но и Роман — мужик. Тогда и он такой!» И отрицала сомнения. С Романом интереснее. Он и расскажет про что-нибудь, и расспросит про всякий пустяк, и ласково назовет, и обнимет, а поцелует застенчиво — сердце прямо зайдет от сладости, руки так и тянутся его за шею обнять…
Эх, ребеночка бы Сандре! Стерпела бы все, забыла бы Романа… Она с завистью поглядывала на соседок. Ради счастья иметь ребенка и Мишку терпела. Ио по-прежнему оставалась порожней, хабторкой.
Разное приходило Сандре на ум. То казалось, что это кара от бога за любовь к Роману. Целовалась с Романом, надев баба-юр… То терзалась, что порченая она. И порча за материн грех… То ругала себя, что зря казнится, не в ней причина — в Мишке. Так ли, нет — тут она и вовсе ничего не смыслила, а спросить женщин стеснялась. А если и в муже причина — в наказанье он ей такой достался. И нечего роптать. Век теперь жить рядом….
Усмирила, убедила, уломала себя Сандра… И вдруг заметила — Мишка неверен ей!.. И на кого променял!..
Всю подушку в ту ночь слезами вымочила. Лучше б удавил, зарезал, чем вот так испоганить… Как же теперь? Пусть до смерти забьет, а после Парасськи его не примет…
А Парасся и глаз не прятала. Так в обмане и живут. И ничего. И бога не боятся…
Тогда и придавило Сандру горе. День и ночь — одна дума: обман, обман… А если откроются плутни?
В отчаянии она надумала сбежать в Мужи. Себе Сандра говорила — мол, помолюсь, исповедаюсь, испрошу совета у божьего человека. Но в тайне души нянчила мечту повидать Романа. Ведь обещал, если худо ей будет, помочь. Любить и ждать обещал… И сама на себя взъелась: «Опять против бога?!»