Поежившись от холода, Сенька поправил великоватые калоши и, зажав ружье под мышкой, зашлепал по тропинке взад-вперед, как часовой на посту.
Сандра уже засыпала. И вдруг уловила чьи-то неуклюжие шаги. «Медведь!» — она в испуге вскочила, метнулась к двери, проверила запоры — и к окну.
«Никак Сенька!.. Он… Вконец ополоумел. Чего ночью шастает?.. Никак с ружьем? С ружьем… Медведя, верно, подкарауливает… Смотри-ка…» — и ей стало неловко за свои шутки и насмешки, а того больше за свои страхи. И уже нисколько не боясь Сеньки, желая немедленно сказать ему что-то доброе, хорошее, она отбросила запоры, выскочила на крыльцо прямо в нижней рубашке.
— Ты чего не спишь? — окликнула она Сеньку.
От неожиданности он вздрогнул, смешался.
— Иди, Сеня, спать. Не перейдет медведь реку-то. Поди, уж позабыл про нас…
— А как перейдет? Пальнул бы давеча, так отпугнул бы, — едва слышно промямлил Сенька, не поднимая на Сандру глаз.
— Ну, с кем не бывает… Иди, Сеня, чего стынуть-то. Придет, так даст знать, небось услышим… Чай, скоро и наши приедут…
— Ага, — сказал Сенька посмелей. — Погода наладилась. Наверное, едут. Может, завтра и будут…
— Может… — печальным эхом отозвалась Сандра и ушла в избу.
Сеньку удивила эта внезапная перемена в голосе Сандры.
Он набил трубочку и еще долго попыхивал, зябко вздрагивал, кутался в кофту. Тронутый участием женщины, Сенька готов был целую вечность охранять тропинку, дом, в котором она спала.
4
Вечером следующего дня остров огласили радостные ребячьи возгласы:
— Мамы приехали!.. Папы приехали!..
Дети кинулись к матерям, матери к детям, словно век не виделись.
Сандра сразу оказалась не нужна. Ее кольнуло, что женщины и слова благодарного не сказали ей. Лаская детей, матери пристально оглядывали своих чад. А ей казалось, будто выискивают они перемены в них, в коих она повинна. Особенно ревновала она Еленню к Федюньке. Полюбила она мальчишку. Такое у нее было чувство, будто родное дитя от нее отбирают.
Хозяйки сразу же захлопотали — каждая на своей половине. А мужики присели прямо на бережку передохнуть, покурить. Притомились: каюк всю дорогу пришлось бурлачить: нагруженный, сидел глубоко. А воды хоть прибавилось после дождей, да ненамного.
И еще бросилось Сандре в глаза: невеселые вернулись люди — что бабы, что мужики. Мишка какой-то взбелененный, смотрит исподлобья, словно насильно его сюда пригнали. Хоть и недолго Сандра жила с мужем, а научилась понимать его безошибочно. Сейчас лучше под руку Мишке не попадаться. Только и ждет, на ком бы душу отвести. Сандра не стала спрашивать людей, отчего они такие.
Но если и спросила бы — немного узнала. За весь обратный путь мужики и десяти фраз не обронили. А добирались до острова больше суток. Бабы, глядя на них, тоже помалкивали. Каждый думал свое. И сейчас не стал бы делиться. Причин тому много.
Начать с Гажа-Эля. Он вздыхал: кругом-то ему не везло. Так и не удалось найти в селе самогону или бражки. Очень был недоволен Гажа-Эль тем, что Гриш заспешил в обратную дорогу, не дал ему продолжить поиски. От досады Эль клял тот час, когда согласился забраться на этот остров, едят его комары! Как медведь в берлоге. Дрыхни да лапу соси. В селе не сегодня, так завтра отведешь душу… Подчистую комсомолы сур не выведут. Мужики тоже не без головы, что-нето придумают. Да и веселее на людях…
Эль старался не встречаться взглядом с Гришем и тем давал ему понять, что он недоволен возвращением на остров. Кабы не долг Ма-Муувему, пока река не стала, махнул бы обратно…
Но делиться сейчас этим своим намерением, Эль понимал, было неразумно. Оттого и помалкивал.
Мишка и подавно не мог открыться.
Гаддя-Парасся перед отъездом так ошарашила его, что юн всякого соображения лишился. Забрюхатела! Главное, объявила-то, когда из избы выходить, в обратный путь трогаться. Присели они, по обычаю, перед дорогой, помолились на образа — она и ляпнула. У него речь отнялась. Да и ноги… Шел — спотыкался. Змея, ведьма! Другого времени не выбрала. Всем в глаза кинулось, что он не в себе. Гриш даже спросил — не занемог ли? Какой там занемог! Душа — котел, кипит, а не выкипает. Ай, баба, тварь подлая! Не может, чтоб чисто да гладко, непременно с подарочком. Хоть бы не рыжий, за Сенькиного сойдет. А как рыжий? Пробовал утешиться, мол, ждал такого. Пробовал хорохориться — на то мужнин глаз, не дремли… Но равновесия в душе не было. Голову словно обручем сдавило. Как людям в глаза посмотрит, тому же Сеньке? С Сандрой-то все проще: тумака дать ей — замолкнет. А одного мало — за другим дело не встанет… Да всем рты не закроешь… Последними словами обзывал он Парассю. Кабы раньше сказала, приглядел бы в Мужах себе работенку — не жить ведь больше в парме, не-ет, все! Ни до-ходу-то в ней, ни покою…
Гриш не знал, о чем думают его товарищи, но что невеселы оба — и от незрячего не ускользнуло бы. Ему и самому тревожно. Как-то для них обернутся перемены? Конечно, им, пармщикам, все одно: сдавать ли мир-лавке рыбу да пушнину в обмен на продукты-товары или за деньги продавать, а потом на деньги продукты покупать… Парме это все одно… В людях бы собственник не взыграл. Деньги — соблазн… Не нарушили бы уговора при дележке…
И еще что-то не давало покоя Гришу. Он и сам не знал что. Хотя, нет, догадывался: опять старое сомнение… Петул-Вась обронил в беседе: «Теперь другой интерес…» Какой же это в селе «другой теперь интерес»?.. Али новое что у них затевается?.. Сами-то селяне, верно, вроде другие стали… Или мы отвыкли от них на острове своем?.. Поди, Эль с Мишем тоже «интерес» какой выискивают?..
Гриш обрывал думы, гнал сомнения, говорил себе твердо: «В Вотся-Горте мы пропитание коллективом добываем. Один у нас интерес — белку ловчее стрелять, капканов побольше ставить…» И тут же жалел: «Мало нас в Вотся-Горте. В Мужах весело… среди людей все-таки, не как в лесу… И с Куш-Юром мало беседовали… и с мужиками душу не отвел».
Когда ехали в Вотся-Горт, надеялся, за ними другие потянутся. Но нет, пока не появилось охотников. На сходке, в мир-лавке, да и на улице встречные закидывали его вопросами… Не охаивали вотся-гортских порядков, но и не хвалили.
«Сам виноват! — ругал себя Гриш. — На сходке бы выйти, рассказать: так, мол, и так, переезжайте к нам. И за мужиками своими как-то не усмотрел. Дело ли Элю по селу рыскать, бражку искать! Порыскал бы лучше, кто собак может на зиму дать. С одним Белькой не напромышляешь… Миш… Зачем к Парассе поместился? Совсем нехорошо. Елення и то на подозрение взяла. Сера-Марья вроде с ней заодно. Бабам, известно, только бы судачить… Ну, а как верно учуяли? Да нет!.. С понятием, поди, Миш… Не глупый, знать должен, какие ни есть скверности — все с себя скинь, коль в парму вошел…»
…Вот по какой причине не вышел между ними общий разговор.
И на берегу, попыхивая самокрутками, они продолжали молчать — каждый думал свою невеселую думу.
И разгружали каюк, можно сказать, молчком. Сандра и Сенька помогали им и тоже молчали. Разговорились за ужином.
По случаю возвращения в Вотся-Горт Елення и Марья позвали всех к себе в избу. Сели хоть и за два стола, но вроде как одной семьей. Мишка с Сандрой пристроились к столу Гриша, Сенька с Парассей разместились у Эля.
Женщины, видно, осмотрели свои хозяйства, убедились, что все в порядке. И теперь принялись благодарить Сандру. Заодно и поклоны ей передавали, мужевские новости выкладывали: где были, что видели. Вдруг в женскую беседу вклинился Мишка. Громко, растягивая слова, даже с каким-то наслаждением, вдруг заявил:
— Роман-то тоже не промах! С Эгрунькой, слыхали, стакался, — и заржал зло и похотливо.
Гриш взмахнул рукой:
— Пошто булгачишь? Сам слыхал — напраслина!
Миш вызывающе ответил:
— А ты поверил? Святая душа!..
Жалобно дрогнули губы Сандры, лицо ее побледнело. Она тихо опустила на стол чашку, из которой хлебала молоко, поднялась и с воплем: «Подлый! Подлый!» — выбежала из избы.