Но Сандра не желала примирения.
— Бесстыжая! Все знаю, все вижу. Мало здесь липли, так еще в Мужах… Срам один… Мне все рассказали…
Вконец расстроенная, Парасся готова была зареветь.
Сильным ударом кулака Мишка сшиб Сандру с ног.
— Не смей! — не своим голосом вскричал Сенька и схватил Мишку за руку.
Тот, как тростиночку, отшвырнул его, но Сенька не отвязался, вспрыгнул и снова повис на Мишке.
— Ну, что говорила?! Глядите, непутевый-то! — с ехидным злорадством всплеснула руками Парасся.
Гажа-Эль оттолкнул Сеньку, отвел Мишку в сторону.
Хмурый, недовольный, что ему не дали выместить злость на Сандре и Сеньке, Мишка подошел к столу и залпом опустошил свою чашку, а потом и еще чью-то, стоявшую рядом.
— Зачем выпил мой самогон? — вскипел Сенька.
— Не твой. Наш. Сандра выставила, — огрызнулся Мишка.
— На нашу пушнину покупала! На общую! — не унимался Сенька.
— Твоя-то доля велика ли?
Гриш недовольно поморщился.
— Ну, пошли считаться. Я-то не корю никого. Эль — тоже.
— Завсегда так: кто меньше тешет, тот больше брешет, — сказал Гажа-Эль. — Пошли, Гриш! Неча тут делать…
Гриш хотел идти, его задержал Мишка.
— Ты как хочешь, святая душа, а я тебе заявлю при всех: не желаю быть в парме — и шабаш! Не желаю!.. Или — в пай!.. И все такое… — пьяно выкрикивал он.
Гриш понимал — не спьяну грозится, на уме держит…
— Проспись, Миш. Вытрезвишься, поговорим-потолкуем, — сказал он.
— Зачем — проспись? Сейчас желаю!.. И все такое…
Не ответив ему, Гриш ушел.
Он не успел еще раздеться, как услышал крики на дворе. Выскочил — Мишка с Сенькой схватились в драке. У Сеньки лицо в крови, но он, словно обезумев, лез на рослого, хваткого Мишку и — откуда только сила бралась — мутузил его.
Одному Гришу не разнять было бы их, да подоспел Гажа-Эль. Схватил в охапку Сеньку и унес в избу.
— Вот те и рождество, якуня-макуня, — ворчал он.
Гриш долго не ложился спать. Сидел на лавке, сокрушенно вздыхал. «Разлад… Грызня… Так дело не пойдет… А тверезые дружно жили…»
После рождества Вотся-Горт словно в печаль погрузился. Все ходили понурые, мрачные, словом не обмолвятся. Совсем тягостно было в избе Мишки и Сеньки. Оба глядели друг на друга волками. У Сеньки долго не проходили синяки под глазами и нос, прежде мало заметный, неделю, если не больше, синел здоровенной картошкой. Мужики вставали рано и расходились — в тайге не повстречаешься. А женщины день-деньской напролет в избе, возле печи толклись.
Сандра осунулась. Парасся менее болезненно переживала разлад. Ей было недосуг. И прежде она не так-то легко управлялась со своей семьищей, а в нынешнем состоянии тем более. И хотя Парасся во всем виновата, первой пойти на примирение с Сандрой не желала.
В другой избе не ссорились, но и тут чувствовалась та же подавленность. Елення и Марья уже не перемигивались, не перешептывались — в открытую, как о достоверном факте, говорили о грехе Парасси. Осуждали ее одну. Сандре сочувствовали.
Мужья в бабьи пересуды не встревали и уже не одергивали жен. Гриш ругал себя за недогадливость. Женщины прозорливее оказались, точно учуяли. Мишка сподличал, значит… Перед товарищем — одно, а еще и перед пармой… Гриш будто ясно увидел: калданка, которую волны кидали, как хотели, которую он, выбиваясь из сил, старался вести выбранным курсом, дала течь…
Нет и не будет жизни в этой избе, знал Гриш. Расселить надо. Сеньку с Мишкой. А как, куда? Один выход — кому-то меняться с Мишкой. Сеньку нельзя трогать с его оравой, да и Парасся тяжелая… Меняться, конечно, ему.
Переговорил с Елейней — та ни в какую. Не захотела идти с Парассей под одну крышу. Так уламывал, этак. Пригрозилась: Карька запряжет, не глядя на стужу, с детьми в Мужи подастся.
Намекнул Марье — та заодно с Елейней.
Поскреб затылок, покряхтел. Был бы лес наготовлен, срубили бы избу. Хоть и не время. Ну, что поделаешь, раз приспичило. Можно и в мороз ставить…
Все-таки не оставляла его надежда: как немного потеплеет — перетащить свои вещички на Мишкину половину, поменяться с ним. Поупрямится Елення и уступит, не без сердца, поймет: не надолго ведь, по весне поставят еще пару изб. Лес надо наготовить…
Наготовить…
Тут Гриш как-то терялся. Решил мужиков спросить. Согласятся — дело в шляпе.
Из хитрости, чтобы не выдать опасений, Гриш сказал однажды, будто впечатлениями делится, высмотрел-де неподалеку перестойный кедровник для сруба.
Мужики догадались, куда он клонит. Отказаться не отказались, по и желания не выразили. Было видно — нет у них охоты силу тратить…
Значит, жить долго в Вотся-Горте не надеются…
Гриш ожесточился против Мишки, придумал устроить над ним суд, выгнать его из пармы, как шелудивого пса: Не знал только, с чего начать. Отмахиваясь от прежних своих сомнений, Гриш винил во всем одного Мишку.
Придет время, и вотся-гортская парма возродится. Люди будут трудиться сообща в больших, богатых артелях, в богатых колхозах. Но вынянчат они новую жизнь всем родом, всем племенем…
А пока Гриш искал выхода. Искал объяснений.
— Отчего не ладим? — спросил он Эля, направляясь как-то утром в тайгу.
Эль, не долго думая, ответил — мол, от зависти и жадности. Припомнил, как Сенька набивал утробу яйцами сверх всякой меры, как Парасся хватала сырки себе на нярхул, и подвел итог: «И Мишка позарился на чужую бабу от жадности…»
— Жадность, — заключил он свои рассуждения. — То ли еще будет под весну, когда сусеки-то опустеют, якуня-макупя! — припугнул Эль. — Страшнее волка — человек!
— Уж будто в жадности все дело… Какой человек! — не согласился Гриш. — Ты, чай, не пожадничаешь.
— Почему? На сур пожадничаю, — засмеялся Гажа-Эль.
— И все же я в тебя верю. Последним куском ты поделишься. Да и про себя скажу: нет во мне этой… скверноты… Кабы вот так-то, один к одному подобрались, с одним понятием-разумом…
— Через сито не просеялись? — Эль с сомнением покачал головой.
— Это от того, что со сквернотой приехал Мишка, не скинул ее в Мужах, как вытертую малицу.
— А как скинешь, если она внутрях?..
— Как скинуть — Гриш не знал…
Они дошли до места, где расходились их тропы. Налево — Гришу, направо — Элю. Остановились, набили трубки, закурили.
— Скажи, отчего не захотели бревна заготавливать на сруб? — спросил напрямик Гриш.
Эль с грубоватой прямотой ответил:
— Зряшная работа… Кому жить-то в избах?
— Как кому?
Но Эль продолжал:
— Германец, якуня-макуня, ни ружьем, ни капканом. Что учил ты его, что не учил… Вдвоем мы с тобой всех не прокормим. А у него еще прибавка… Его ли, Мишкин ли, а жрать запросит… Ну и я…
— Все! — взмахнул рукой, словно отрезал, Гриш.
Однако разойтись с тяжелым сердцем они не могли. Еще долго молча топтались на месте, пробуя лыжи на раскат, как перед разгоном.
— Опять порох-дробь кончаются, — угрюмо проговорил Эль.
Напоминанием о нуждах вотся-гортцев он хотел показать Гришу, что парма ему не безразлична и он не собирается покидать ее, как дезертир.
— Да, кончаются…
У Гриша зрело решение съездить в Мужи. Встретиться с Куш-Юром.
2
— Скоро поедем в Мужи, сынок, — обрадовал Ильку Гриш. — Малость потеплеет, выберем удачные денечки, тихие, с мягким снежком, и махнем. Нам много и не надо таких деньков — недельки хватит с избытком. Верно?
— Ага. Мне бы только бабушку повидать, да Февру, да Микула с Петруком и остальных. И на Карьке прокатиться.
— Прокатишься… Однако худо: не больно богатыми приедем-то. Пушнины маловато, печем стрелять. В капканы да черканы горностаи тоже редко попадают. И сулемы-яду лет для лисиц. Куропаток разве повезем сколько-нибудь. А маловато все же. Надобно еще кой-что сообразить…