Вась не уловил подковырки, ответил со вздохом:
— Сам управляюсь. Трудно, конечно. Вечера и ночи мои. Да воскресные дни. Но скоро Микулка подрастет. Туговат парень на учебу, не быть ему грамотеем. Пусть дома подсобляет…
Гриш с сомнением глядел на брата: вечера да ночи отдавать хозяйству… Много ли нахозяйничаешь?..
— Но ты знаешь, куда мою мысль Куш-Юр однажды увел? — встрепенулся Петул-Вась.
Гриш ревниво навострил уши: Куш-Юр с Петул-Васем беседы ведет? Так вот почему Петул-Вась такой азартный до новых дел. Кущ-Юр другом его собе сделал! «Эх, Куш-Юр, Куш-Юр! Эх, Роман Иванович, друг душевный… И тебя как друга потерял я, на остров забравшись», — вздохнул Гриш. Однако интересно ему стало, какие мечты обсуждал Куш-Юр с Васем…
— Если дать в мир-лавку много-много всякого товару, — говорил увлеченно Вась, — дел в хозяйстве убавится. Зачем самому шубу-обувь шить, зачем бабе самой прясть-ткать, если все в мир-лавке будет?.. А?..
Ну, над этим Гриш еще никогда не думал. Чувствуя себя гостем, не стал затевать спора с братом. Да и Петул-Васю было недосуг. Пришло время открывать мир-лавку. Вась собрался и ушел.
— Не ради ли себя Васька меня назад в село приманивает? — усмехнулся Гриш. — Хитроват ведь он у нас. Заставит меня хозяйство его вести… Читальщик…
Но Пранэ не поддержал подозрений Гриша. Ему, Пранэ, нет никакой выгоды, вернется ли брат, а ведь тоже советует: не к чему гнездовать на острове. Троим-четверым не поднять того, что сделают всем селом.
— Ну-ну… И ты о том же… — молвил Гриш. — Поброжу-пошатаюсь по Мужам, сам узнаю, каково тут.
— Отдохни с дороги, потом уж, — посоветовал Пранэ.
2
Гриш лег поспать, а Илька с Феврой и братьями завел игру в соседней комнате. Он ползал по знакомым половицам, непокрашенным, как и прежде, толкая впереди себя игрушечного деревянного коня. Этого коня и деревянную ловушку-черкан Илька привез в подарок Микулу и Петруку. Игрушки смастерил отец. Петруку подарки понравились. А Микулка пренебрежительно отдувал губу. Он заметно подрос и высокомерно относился к забавам младших. К нему пришли друзья-подростки, звали его на улицу. Микулка собрался было, но мать заставила его взять сумку и пойти в школу, а то попадет, мол, от отца.
— Февре можно не учиться, а меня гонят, — ворчал Микулка, недовольно размахивая холщовой сумкой. Верно служила ему сумка в драках. Была она вся обтрепанная и в чернилах.
Но мать вытолкнула Микулаза дверь вместе с дружками.
— Микулка — лодырь, а я буду, хорошо учиться, — хвастливо заявил Петрук. — Год пройдет, и я ученик-мученик!
Петрук был резвый, веселый, озорной и большой выдумщик. Всю печь разрисовал разноцветными карандашами. Всякими птицами, зверями, цветочками. Румяный, большеглазый, темнобровый; говорили, он весь в дедушку по матери.
— Илька, хочешь рисовать? Я научу, — бойко предложил Петрук и опустился возле Ильки на пол с листочками бумаги и огрызками карандаша.
У Ильки загорелись глаза: как занятно!
Улеглись на животы. Послюнявив карандаш, Петрук нарисовал голову лошади с выгнутой шеей.
— Во! Видал? — вскинул Петрук длинные ресницы.
— Здорово как! — удивился Илька. — Кто тебя научил?
— Сам! А ну, малюй, ты!..
Илька пододвинул бумажку себе под нос. Однако сколько ни старался, никак не мог удержать огрызок карандаша в кривых пальцах. Был бы карандаш подлиннее, как ложка, держал бы всей пятерней…
— Эх ты, Илька! Как же ты будешь учиться-то с такими руками? — с детской бессердечной прямотой спросил Петрук и покачал головой. — Пропало твое дело. Останешься навеки неучем.
Илька готов был разрыдаться: новое наказание!
— Не-ет! — с отчаянием крикнул он. Волнуясь, мальчик силился сесть и не мог.
Подбежала бабушка Анн.
— Ох-хо! Что же это вы, детки, обижаете гостя нашего? Ну-ка, возьму его да поношу по избе, как бывало. — И, поднимая Ильку, добавила: — А ты тяжеленький стал.
Она любила нянчиться с внучатами и всячески забавляла их, пела им песни, которые придумывала, должно быть, сама, на ходу — про все, что видела вокруг. Песни ее всегда были разные, редко повторялись. И сейчас, усевшись перед топившейся печкой, она запела:
Дети обступили бабушку Анн. Бабушка в такт песне покачивала Ильку на коленях, а сама не сводила глаз с веселого жаркого огня.
Илька не забыл: Аким и Клим были соседями дядюшек. Аким жил ближе к Оби, а Клим — к Югану. Мальчик представил себе, как дым, вывалившись колечком из трубы дядиной избы, поплывет сперва к дому Акима, затем повернет обратно, наискосок, к амбару Клима и, наконец, возвратится сюда, в кухню дядюшек, под клюку и ухват. Забавно!
— Бабуся, откуль у тебя такие песни? — спросил он.
— Плохая, что ль? Или пондравилась? — улыбнулась бабушка.
— Хорошая. Даже смешная, — заулыбался Илька, — А я песен не умею придумывать.
Бабушка погладила его.
— Не горюй, детка. В твоем роду по бабушке-дедушке и певуны и плясуны бывали. Даже иконы малевал один. Тоже был калека. Аристархом звали. Авось бог пожалеет и тебя, коньэра, одарит умением к чему-нибудь.
Ильке не понравилось, что бабушка без конца повторяет «калека», «коньэр», и, чтобы отвлечь ее, попросил спеть другую песню.
— Про Боба хотите послушать? — живо откликнулась бабушка.
— Хоти-им! — в один голос согласились внучата и прижались к пей плотнее.
Бабушка почмокала губами и весело запела:
Детишки эту песню слыхали много раз и знали хорошо, но бабушка пела так весело и задушевно, что им хотелось слушать и повторять за ней песню еще и еще.
Бабушка Анн была очень любопытной. Без очков она видела плохо и, заметив кого-нибудь за окном, торопливо окликала внучат:
— Февра, Марэ, гляньте, кто это там идет? — Узнав кто, принималась судить и рядить, куда и зачем человек идет.
А то внучата сами часто окликали ее. Вот и сейчас, увидев в окно необычную для зимы картину, они закричали:
— Бабушка, бабушка, скорей! Корова чья-то бредет по улице!
Бабушка, смешно переваливаясь с боку на бок, подошла к заиндевелому окну.
— Какая она, корова-то? Черная аль красная? Я что-то не пойму…
— Пестрая и с рогами. Худющая!
— Ну-у, дак эт-та Клима скотина. Чья ж боле, — вмиг заключила она. — Кто же праведный в этакую стужу скотину-то выпустит? Сена ему своего жаль тратить, вот и выгоняет корову с ползимы на снежную поскотину. А может, скотинка-то, бедная, сама с голоду из стойла убежала. Ей, поди, на чужих навозных кучах сладостней, чем у скаредного хозяина…