— Оно и не должно было заладиться. Вершки без корней не бывают! С корней все тянется… По едокам делить да поровну — это, брат, вершина. С малого начинать надо было. Люди чтоб привыкли сообща работать. Да!.. Но не сокрушайся! Ваша парма — хорошая проверка людских характеров. Пусть год только она прожила… Каков бы результат ни был — приобретенный опыт только делу на пользу пойдет. Госрыба, по-моему, будет самым что ни на есть правильным зачином…
— А дележ?
— С улова, думаю…
— Это понятно, а по мужикам?
— По старанию.
— В чем и загвоздка. На чей глаз меряно будет?
— На твой… — Куш-Юр хитровато улыбнулся.
— Это почему же?
— А потому, что тебя думаем за главного в эту Госрыбу.
— Меня?! — растерялся Гриш.
— Больше некого.
— Так я грамоты не знаю… И опять же брат в мир-лавке. Что люди подумают?
— Мир-лавка Госрыбы не касается. А люди — не против. Многому ты научился в парме, другие этого не умеют. А что грамоты не знаешь — подучим.
Гриш слушал, в сомнении покачивая головой. А потом сказал:
— Я со всей душой, Роман Иванович, что другое исполню… А от Госрыбы этой уволь. Мозгов моих маловато.
— Ты что — мерял их? Додумался вытопок накапливать и до всего другого додумаешься. — Куш-Юр положил руку Гришу на плечо. — Поезжай домой, подумай, но не тяни с ответом…
— Не знаю, Роман Иванович, — еще раз вздохнул Гриш. — Надо подумать…
Глава двадцатая
БЕЗРАДОСТНАЯ ВЕСНА
1
Гриш и не заметил, как проехал от Мужей до Вотся-Горта. Илька пробовал в пути заговорить с отцом, но он или отмалчивался или отвечал нехотя. А мальчика распирало нетерпеливое желание поделиться впечатлениями. Обиженный невниманием отца, он нахохлился, задремал и проспал почти всю дорогу.
А Гриш всю дорогу думал о предложении Куш-Юра, перебирал в памяти их разговор. Роман, похоже, был раздосадован, что не согласился… С тем и отпустил Гриша, что тот подумает и приедет приниматься за новое дело. Расстались сдержанно.
Куш-Юр добра желает, в этом Гриш не сомневался. Энтузиастом его, Гриша, обзывает… Но ведь и сам больно пылок… Нет, очертя голову нечего лезть!.. Шутка в деле — над всеми мужиками за старшего. Всех на промысел снарядить, от всех улов принять. А как не заладится? Сколько ртов некормленых останется? Распроклятым будешь. Да и свое хозяйство, свои рты. Пранэ подряжать или как Вась делает? Нет уж…
А вообще-то что весна покажет… Не истает парма, как снег под солнцем, таки не придется входить в Госрыбу, истает — куда деваться…
Но скребло душу и другое.
Сам ведь тоскует — людей маловато. А тут подберется артелька мужиков на сто, кабы не больше. Сила!.. Это тоня, так тоня… Баржами улов возить, караванами. Мужики неводят, пареныш-подлетыши разделывают, соли — полные амбары, бочонкам — счета нет…
Думалось ему, нет милее дела, как песни заводить, людей забавлять представлениями, игрой на гармошке. Однако и большой промысел куда как интересно ставить. Достаток людям первее всего нужен.
Но Гриш одергивал себя: мало ли что помечтается. Ехал в Вотся-Горт — такие ли дивы дивные придумывались!
Захотят ли люди большими артелями неводить? Попадутся такие баламуты, как Мишка, что делать? Не привычны все сообща, приучать надо, сам Куш-Юр говорил. А он, Гриш, троих не приучил… сто и подавно не приучить…
Зря, зря Куш-Юр на него надеется…
…О предложении Куш-Юра Гриш никому не сказал, скрыл даже от Елеини. Но не проходило дня, чтобы не примерялся в мыслях к новому делу так и этак… Что потерял бы он, прими предложение, что выиграл бы… Иногда ругал себя за нерешительность, медлительность, корил себя за излишнюю осмотрительность… Возможно, Куш-Юр и не вспоминает его, Гриша, другого кого подыскал: предупреждал ведь — думай недолго…
Время же летело быстрее птицы.
Пришел март. Солнце поднималось уже высоко над тайгой и не торопилось прятаться. В ясные дни снег слепил глаза. Мужики сделали себе маски из бересты с узкими прорезями для глаз… Дымчатых-то очков в ту пору не было. По-дедовски берегли зрение, по старинке…
Но как всегда в эту пору, ясные дни перемежались с пасмурными, с метелями. Охотникам часто приходилось отсиживаться дома.
Чтобы избежать новых скандалов, которые могли вспыхнуть в любую минуту, в надежде как-то сблизить своих товарищей, примирить, Гриш затеял мастерить кринки и туески из липовых чурбаков.
— У нас липу редко встретишь, а возле Мужей — и вовсе не сыщешь. Мир-лавка за милую душу возьмет… Уголь дал нажиток, а это и подавно.
Только Сенька вызвался помогать Гришу.
Бедняга искал хоть какого-то утешения. Чуял, что недолга жизнь в Вотся-Горте. Слыхал, Мишка с Гажа-Элем как-то говорили — до разлива… И опять он, Сенька, со своим выводком в нужду впадет… Да еще один малец добавится. Мишкин ли, его ли — есть-пить запросит, живая душа… За всю жизнь только год и пожил без заботушки о пропитании. Согласились бы мужики не ломать пармы, он изо всех сил старался бы. Так ведь не согласятся…
От страха за будущее Сенька жался поближе к Гришу, надеялся, что тот не кинет его на произвол. Сильный, добрый. Ругал в мыслях свою Парассю, ведь из-за нее весь разлад. Поганая!.. Но гневу своему Сенька не давал выхода: брюхо Параси раздулось, еле носила. И ее жалел, и боялся — младенцу повредит…
Довольно скоро Сенька наловчился. Как и Гриш, он выбивал с помощью деревянной втулки сердцевину из чурок. Затем осторожно снимал дерево слой за слоем. Получались стенки толщиной в палец. Приделывал к кринкам дно, крепил их обручами из таловых прутьев… За работой как-то забывались горести…
Но мартовские метели не долго выли. Не долго длилась и работа.
Еще ярче засияло солнце. Поднималось выше и выше по небосклону. Еще ослепительнее сверкала земля, покрытая иссиня-белым снегом. Мужики снова становились на лыжи, надевали берестяные очки и спешили в тайгу, на промысел.
…Нигде так не ждут весны, как на Севере. Долгая, суровая зима изнуряет. В буранные дни Елення без конца вздыхала:
— Скорей бы уж весна-то наступила, а то пуржит, аж на душе муторно.
И вот было радости, когда однажды Илька в тихий день, посиживая на крылечке, вдруг увидел летящую ворону.
— Ворона, ворона! — взвизгнул он радостно.
Ребятишки, резвившиеся во дворе, подхватили его крик. Все задрали головы, каждый показывал рукой вверх, перебивая друг дружку:
— Вон она, ворона! Ворона прилетела! Карр! Карр!
Услышав шум, выскочили из изб женщины. Увидели на березе черную птицу. Обрадовались не меньше детишек:
— Вот и дождались весны! Не зря сегодня Ворна-хат[13].
Ворона — первый вестник весны на Севере.
А недели через две, когда кое-где по берегам проток и рек завиднелись проталины, прилетели и снегири-пуночки. Они кружились стайками, рассыпая в весеннем воздухе звонкие трели, и в поисках корма садились на проталины, на выпуклую, как сдобная буханка, дворовую печь, освобожденную от наледей ветром и солнцем. Вот стало радости детям! Ловля снегирей — любимое занятие маленьких северян. Да и не только маленьких. Мужчины порой тоже увлекаются охотой на этих птичек. У них ножное и жирное мясо.
По тающему снегу стало трудно таскать лыжи. Промысел в тайге кончился. Взрослые вместе с ребятишками занялись охотой на снегирей. Один Мишка не принимал участия в ловле. Он упорно уходил по утрам на промысел, хотя возвращался всегда с пустыми руками.
Ловили снегирей небольшими петельками из конского волоса, нанизанными на крепкую нитку. Растягивали нитки с петельками на проталинах, рядом для приманки сыпали крошки хлеба или зерно. Ловились птички хорошо. Особенно в пасмурные со снежком дни, когда все вокруг затянуто белой пеленой и лишь проталинки темнели. К ним-то и манило снегирей…
13
Ворна-хат — вороний день, праздник благовещения, совпадающий обычно с прилетом ворон