— Что здесь понастроили — оставим пока. У меня в Мужах нет теперь избы, и то не жалко. Проживу как-нибудь, якуня-макуня. — Эль оглядел товарищей. Те согласно кивнули.
Ма-Муувем не отступал.
— Добрый невод дам, большой! Людей дам! Хорошо будете промышлять!
— Нам и в Мужах дадут, власть, бают, артели снаряжает на самые рыбистые пески-угодья…
Довод Гриша привел старшину в сильное возбуждение. Он замахал руками, предостерегая:
— Отберут улов! Весь! До последней рыбы!
— Так и ты не оставишь.
— Однако ж не даром. Ма-Муувем платить будет, чем хотите, как и своим людям.
— Зна-аем… В вечном долгу они у тебя… В кабале…
Ма-Муувем нахмурился.
— Какая кабала! Пошто такое болтать? Я не обманщик! Никакой кабалы не делаю! Это красные люди выдумали, а вы им верите. — И вдруг перешел на шепот: — Красных скоро не будет, старая власть придет. Да-а. Слыхал я в Мужах в Большой день. Верный человек сказал… — И, помявшись, добавил для убедительности: — Озыр-Митька.
— Вот как! Куда же красные-то сгинут-денутся? — Гриш бросил цигарку, встал, собираясь кончать ненужную болтовню.
— Говорят, новый царь объявился — нэп, — таинственно продолжал старшина. — Шибко умный царь. Велит торговать по-старому, жить по-старому да богатеть. Красные боятся нового царя, слушаются… Скоро обратно все богатым отдадут, сами разбредутся. Уники недавно шаманил — то же самое сказывает.
Гриш раскатисто захохотал и долго не мог остановиться.
Давясь от смеха, он, как мог, растолковал, что обозначает нэп. Сам слышал, Куш-Юр на сходке пояснял в Мужах.
Теперь и Эль и Сенька от души смеялись над старшиной.
Ма-Муувем надулся.
— Мне-то что? Старая ли, новая ли власть — все равно. Мне лишь бы промышлять… Ну как — порыбачим вместе? Вы старательные, мои люди — тоже…
— Да нет уж, как решили-надумали, так и сделаем.
Старшина вышел из себя, вскочил, давай обзывать вотся-гортцев и бесстыжими и неблагодарными.
— Вы обманщики, — рычал он. — Винку вылакали, муку сожрали, соль истратили — и не рассчитались. Платите долг!
— Сколько стоил твой товар, мы уплатили, — спокойно возразил Эль. — А ежели обещали втридорога — так это по пьянке. Одурачил ты нас, как маленьких.
— Моя ничего не знает, — горячился старшина. — У меня есть палочка с зарубками! Половина ее у вас. Посмотрите и постыдитесь!
Гриш хмыкнул:
— Я ее давно потерял. Да и что судить-рядить об этом. Вон и избушки с печами, и сарай с погребом, и стайки, и баня — все оставляем тебе. Пользуйся. И мы в расчете.
Ма-Муувем немного успокоился, однако не преминул напомнить, что юрты находились за рекой, в таежной стороне, а не на луговом островке, где ханты не зимуют. На это вотся-гортцы ответили, что по воде перевезти срубы на прежнее место не могут, да и некогда сейчас, а в начале зимы приедут и сделают.
— Зимой-зимой… — проворчал Ма-Муувем. — А где ваш бык? — спросил неожиданно.
— Бык? — удивился Эль. — Мы его осенью забили и за зиму съели.
Ма-Муувем сердито сплюнул и пошел осматривать постройки.
Оглядев все внимательно, дотошно, Ма-Муувем сказал примирительно:
— Пускай здесь стоят. Перевозить не надо. Однако ничего моего не забирайте.
— Оставим все, как есть, — заверил Гриш.
Ма-Муувем просиял от удовольствия. Он добился, чего хотел. Возможно, старшина задерживал зырян, уговаривал их остаться только затем, чтобы стребовать свое сполна… Получил он много больше, чем причиталось даже по зарубкам на палочке.
— Опять перехитрил нас, — покачал головой Эль, когда лодка старшины отчалила.
— Э-э, где наша не пропадала! Тебя без избы не оставим. Поможем в Мужах поставить новую! — утешил Гриш. Однако и у него было такое ощущение, что хантыйский старшина снова объегорил их.
3
Надо было уезжать — на Малой Оби, возле Мужей, лед, наверно, уже прошел, хотя там и холоднее. Мужи ближе к холодному Камню-горе.
С тяжелым сердцем прощались бывшие пармщики с Вотся-Гортом, будто оставляли там что-то очень-очень дорогое. Четырежды переносил Гриш отъезд, специально отыскивал для этого причины.
Гришу было не только жаль расставаться с Вотся-Гортом, а и обидно возвращаться в Мужи. В селе год назад только и разговоров было — про их отъезд. Сейчас, наверное, тоже рты не закрывают, обсуждают их возвращение. Знают, конечно. Слухом и тайга полнится. Вот и Ма-Муувем говорил: «Ветер по тайге разносит слух…» Узнал? В Мужах слыхал, где еще. А уж в селе сплетни ведут — кто во что горазд. Чай, не только в селе — по всему краю. Одна-едина, поди, такая парма была, да и та не задалась…
Но в день отъезда, уже отчаливая с караваном и стоя на корме каюка, Гриш дрогнувшим голосом сказал:
— Прощай, Вотся-Горт! Не поминай нас лихом! Возвращаемся в Мужи строить новую жизнь не так, дак эдак. Мы не сдадимся, мать родная!..
— Точно, якуня-макуня!..
— Коиесно!.. — пролепетал Сенька.
А бабы прослезились.
А в это время Мишка Караванщик сидел рядом с Сандрой в четвертом классе «Гусихина» на своих узлах. Четвертый класс был битком набит людьми. Всякая поклажа — мешки, котомки, какие-то тюки — теснились прямо в проходе, о нее запинались, через нее перешагивали. Шум, гам, детишки хнычут, матери ворчат на них. Воздух спертый, будто в юрте.
Мишка, дымя табаком, сидел молча, упершись в колени, а Сандра, закрыв глаза, полулежала на боку, положив под голову узелок с дорожной провизией, и то ли дремала, то ли спала.
«Да-а, пожалуй, нехорошо получится, — размышлял Мишка, стряхивая пепел с «козьей ножки». — В Мужах, поздно ли, рано ли, все равно узнают о моем грехе. И тогда второго прозвища не миновать. Дадут, вроде Караванщик-Кобель. Уехать надо из села сразу же> пока нет вотся-гортских. Но жалко Парассю, а особенно детей-двойняшек. Как я без них? Теперь и то невмоготу — каждую ночь их вижу. Они вылитые в меня. А Сандра даже одного не может родить. Тьфу!.. — Мишка сторожко покосился на Сандру. — А ежели все-таки дождаться вотся-гортских здесь, в Мужах? Приедут — быстренько соберемся с Парассей и махнем вниз, за Обдорск, только нас и видели. Она пойдет, я знаю. Голову потеряла из-за меня. Она сейчас как раз в аппетите, кхе-кхе… Не пожалеет своих детей— оставит их отцу… А эта… — он опять посмотрел на Сандру, — ни рыба ни мясо… Сдать ее крестной — пусть долечивается, а там посмотрим… Не ее воля, а моя!.. — И, смачно выматерившись, Мишка еще раз оглянулся на Сандру, но та, казалось, крепко спала. — Не-ет, Парасся все же лучше, хоть и старше меня. Двойню подарила — первенцев!.. Как-то они там, рыженькие, курносенькие…» — Он смешно шевельнул прокуренными усами, будто в самом деле щекотал ими своих детей.
А Сандра вовсе не спала и не дремала, а напряженно думала:
«Ну вот и снова Мужи, скоро причалим… А почему это Мишка твердит, что мы с ним должны расстаться? Видно, хочет меня, больную, оставить в селе, а сам уехать на низ, на лов рыбы. А может быть, насовсем, чтоб не встречаться с этой шлюхой, не позориться перед всем селом? Никто же в Мужах не знает о подлости Мишки. Он ведь за всю весну даже не обмолвился о Гадде-Парассе, а о рыженятах и подавно. Будто их и нет. Вот кобель!.. Теперь помучается с двойниками-то, сука… Сеньку жалко — чужих растит… А мне, значит, придется жить у крестной, где же больше. Долечивайся, мол, выздоравливай!.. — Сандра глубоко вздохнула. — А, чай, это к лучшему — уедет и задержится там, а я останусь здесь. Освобожусь от него. Вот хорошо бы было!.. — Она на секунду приоткрыла глаза, но тут же снова закрыла. — Надоел ведь он мне, ох как надоел. Чуть в могилу по ушла из-за него… А мне бы… Романа… Заполонил ты мое сердце, Рома! Денно и нощно думаю о тебе, милый… Если только поправлюсь, если освобожусь от Мишки — приду к тебе, раз ты звал. Я все передумала, все взвесила и решила. Можно с неверующим жить, коли любишь, а в душе верить в бога. Так ведь?.. Ты поймешь, ты умный… ты…» — И из глаз Сандры выкатились две слезинки. Она зашевелилась и поспешно смахнула их рукавом.