— У моего сына гости, а я с ними не знаком… Вы понимаете?
— Я уже объяснил тебе, отец.
— Да, — сказал Старик, — но все-таки…
— Вы правы. — Нкоси поднялся и протянул руку.
Помедлив какое-то мгновение, старик пожал эту небольшую черную руку. Затем он повернулся к Нанкху.
— А, это вы, доктор? Кто же теперь заботится о вашей сестре и пациентах?
— Отец! — вскричал Джо.
— Как вам это нравится? — апеллировал старик к Нкоси. — Мой сын подвергает опасности всю нашу семью и еще возмущается! Я, кажется, не успел вам сказать, что не разделяю ваших общих взглядов.
— Извините, — сказал Нкоси. — Я предпочел бы, чтобы все было иначе.
— Тут я с вами совершенно согласен… Но объясните мне, пожалуйста, как вы собираетесь сбросить это правительство, которое забрало всю власть в свои руки?
— Ваш вопрос не по адресу, отец. Спросите меня.
— Я уже спрашивал тебя, Джо, помнишь? Ты ответил, что на это требуется время, а до тех пор много людей — и среди них мой собственный сын — могут погибнуть. Теперь я задаю тот же вопрос ему: ведь оп, говорят, неуловим и бессмертен. Почему мой народ, мой сын и доктор должны умирать за вас и ваш народ?
— Да замолчите вы, отец! — закричал Джо, придвигаясь к старику.
— Успокойтесь, — сказал Нкоси.
— Не за него и не за его народ, — выпалил Нанкху вне себя от ярости. — Как вы не понимаете? Мы делаем это ради себя. Ради таких людей, как вы.
Джо Нанда схватил отца за руку и повел его к двери.
— Подождите! — властно сказал Нкоси.
Джо остановился и отпустил отца. Старик нашел себе стул и уселся.
— Похоже, вы здесь единственный, кто уважает старость, — сказал Старик, обращаясь к Нкоси.
— На их месте я сделал бы то же самое, сэр. Так же, как, надеюсь, и они на моем месте. Может случиться, что я погибну или меня арестуют. Но что бы ни случилось, мы не должны допустить — мы трое и все участники борьбы против апартеида, — мы не должны допустить уничтожения Идеи, которую воплощает в себе Ричард Нкоси. В действительности меня зовут не Ричард Нкоси. Я только заимствовал это имя, как делали до меня и будут делать после меня другие, потому, что имя это стало выражением воли и духа сопротивления. Отныне оно — символ.
— А если вас арестуют?
— Тогда у них будет возможность доказать, что я тот, кто пользовался именем Ричарда Нкоси. И они смогут установить мою личность. А это грозит двумя последствиями: во-первых, будет развеян миф, во-вторых, погублена надежда на победу — надежда, питающая дух сопротивления.
— И вы рискуете своей жизнью ради этой сказки?
— Нет, сэр. Ради народа своей страны, но прежде всего — во имя своих идеалов. В этом, сдается мне, и состоит разница между человеком и животными.
— Мы не хотим быть животными, живущими в джунглях, — вступил в разговор Джо.
— Я думаю обо всех нас, — сказал Нкоси, — Обо всех человеческих существах на свете.
— Прикажете верить в волшебные сказки? — насмешливо фыркнул Старик.
— А почему бы и нет?
— Ваши люди убивают индийцев, белые зверствуют, все ненавидят друг друга — вот он, ваш сказочный мир. До сих пор вы говорили разумно, молодой человек, хотя я и не согласен с вами. Но сейчас… Это мечты!
— Да, — откликнулся немного погодя Нкоси. — Это мечты.
Он, видимо, признавал, что старик прав, — и все остальные почувствовали это. Старый Нанда настоял на этой встрече и вышел победителем из спора. Он метнул торжествующий взгляд на сына. Джо стоял, опираясь о стол; на лице его лежала хорошо знакомая отцу мрачная тень. Такое выражение бывало у него обычно, когда ему приходилось решать трудный вопрос или задачу, и в былые дни старик всегда испытывал огорчение, потому что сын не хотел разделить с ним свои заботы и даже не просил о помощи. То же чувство разочарования испытал он и сейчас: Джо отнесся с явным неодобрением к его маленькому триумфу.
«В джунглях нет места для мечтаний», — подумал Джо без особой, впрочем, неприязни к отцу.
Давуд Нанкху сидел, глубоко утонув в кресле, спина его изгибалась плавной дугой. «Мы должны смотреть в лицо неприятной для нас истине, — обобщил он про себя, — уродство и зло так же могучи, как красота и добро. Мечты, стремление к добру — для нас неотъемлемое свойство человеческий натуры, нечто естественное и не требующее объяснения. Сталкиваясь со злом и уродством, мы пытаемся объяснить их с помощью политических, исторических и социологических теорий. Но мы никогда не ищем объяснения благородству того или иного человека — например, никогда не спрашиваем себя, почему Неру мог сделаться, но все же не сделался диктатором Индии (если бы он стал диктатором, ученые мужи тотчас установили бы, каковы корни и происхождение этой диктатуры). То, что существует добро, представляется нам естественным; то, что существует зло, требует в наших глазах объяснения. Может быть, мы робеем перед реальностью мира, где добро и зло ведут бой на равных, так что каждое может одержать победу? Но ведь наши религии, наша история — все, что мы постигли, — предрекают конечное торжество добра над злом. Если добро и зло ведут бой на равных и каждое способно одержать победу…»