Все эти короткие мгновения, растянулись в вечность, а Витя всем своим существом лелеял свои зыбкие надежды и не хотел с ними расставаться наперекор всему: «Пусть даже и зря, пусть за моей спиной стоит самое лютое уёбище из самых мрачных глубин преисподней. Я буду надеяться на лучшее! Боженька родненький, помилуй! Я буду хорошим. Послушным. Я завяжу с металлом! Я буду помогать маме!»
И Бог не был глух к позднему раскаянию и отчаянным мольбам заблудшего своего раба Виктора Аморалова — так, по крайней мере, ему, Вите, показалось.
В голове вдруг всё встало на свои места: «Позади меня стоит Пётр (сторож) — просто он бухой в дугу. Как я сразу не подумал?» — он даже теперь уже начал горько сокрушаться о своей постыдной несмелости и уже успел пожалеть о своём поспешном раскаянии: «Нетушки, как бы не так! Чтобы я завязал с металлом?! — хуюшки вашей Дунюшке! Петя-сторож — пьяный, и всего…»
Эпизод 2. Кладбище в майскую ночь
— Акакий-мертвец — голодный. — негромко кто-то прошептал Виктору в затылок.
И тут же, с перемазанными в грязи костями, да редкими клочками плоти, весь в лоскутах от старой холщовой вышиванки, во всей своей мертвецкой красе перед уже обмочившим штаны Виктором предстал трупак: «Ну не надо, не бойся, голубчик! Не надо! Тише, соколик!», — увещевал тот бедолагу. Его звали Акакий.
И откуда не возьмись, целыми ватагами — словно как по команде, отовсюду стали выползать мертвецы — один другого краше: кто-то как белый скелет, кто-то с ещё разъедаемой червями плотью, а кто-то — так совсем свеженький.
Здесь даже было немало Витиных знакомцев: вот в мощах того патлатого трупака без труда узнавался Гэндальф — старый, олдовый3 металлист. У него даже был свой метал-ансамбль — Vurdalak. Гэндальф когда-то работал на стройке и упал с подъёмного крана. Вон — дядя Володя Сивоконь, а тот долговязый в крутом розовом пиджаке — это никто иной, как Иван Кожемяка — при жизни он активно занимался рэкетом, ездил на разборки, сидел в тюрьме и шмалял4 из волыны5. Вон — батин шурин, вон — Андрюхин батя, а по чёрной рясе сразу угадывается наш прежний священник Никодим.
— Ну, кто это тут безобразит?! — спросила выползавшая из-под бугорка землячка.
— Вить, ты чё? Мудак что-ли? — процедил дядя Володя.
— Рок-н-ролл, бля! — сложив пальцы в козу просипел Гэндальф.
— Я его, суку, на части разорву! На кичу посажу щегла! — заголосил Кожемяка.
Вскоре поднялся неодобрительный ропот и мёртвые, медленно хватая руками воздух, приближались к юноше.
Акакий картинно поднял руки вверх, призывая усопших не спешить с расправой: «Не горячитесь, товарищи, не горячитесь! Не пристало нам — мертвякам, поднимать такой Содом. Перед нами — Вечность, нам следует быть выше всего этого».
— Конечно! Чего всем кладбищем из-за салаги беспокоиться? Ешь его, Акакий!
— Да я о том же! Из-за чего сыр бор-то? Из-за какого-то юнца безусого? — продолжал Акакий.
— Какое беззаконие! Что за безобразие? Чей это внук!? — волновались мертвецы.
Никодим неуклюжей походкой, в износках поповской рясы, гремя толстенной золотой цепугой с увесистым крестом наперевес, приковылял к Виктору вплотную и стал тщательно цедить его пустыми впадинами глаз: «Уж я то знаю, что это за гусь! По запаху чую! Эдакий смрад я ни с чем не перепутаю! По венам по его, по жилам, течёт треклятая кровь Амораловых! Будешь держать ответ, сукин сын, за всё племя!»
— Посадите белу птицу на перо! — осклабившись проревел разъярённый Кожемяка.
— А ну его, ребяты, на запчасти! На запчасти! — бушевали мертвяки.
— Ну, не перестало нам, усопшим, так шуметь, — спокойно продолжил Акакий. — Ну мы же все — земляки, соседи, а старожилы уж как лет триста друг дружку знают, как облупленных, и, почти все — приходимся роднёй!
— Да, роднёй! — соглашаясь ответил Никодим. — И дети-то мои — произошли от вашего проклятого семени, ни от моего вовсе. Пока я в церкви вёл свою паству к спасению бессмертной души, пока я, с высоты своего церковного чина, стоя у врат алтаря, освящал паршивых заблудших овец Светом евангельского чтения, такой же точно Аморалов искушал мою законную жену. Знай я то заранее — так ещё бы при жизни, в самом младенчестве, проклял это негодное отребье, в котором всю жизнь души не чаял и всё вытаскивал из вытрезвителей да обезьянников по всему Союзу.
Эпизод 3. Проклятие
— Отец Никодим, Вы уж в сырой земле лет как семнадцать почуете. Вам не надоело? — возразил Акакий. — Да… От жизни нашей, через край переполненной страстями, разгульной и грешной, порой даже и за оградою могильной всех нас трясёт, как алкашей с перепою — соглашусь. Но! Не пристало нам беспокоиться по пустякам. Мы же — мёртвые, как-никак! Что нам эти все житейские дрязги? Наша жизнь уже далеко позади… Суета сует, как говорится. Пусть она живых перемалывает, а мы-то — умудрённые Смертью. На хера вот вам сдался этот Горбачёв со своей перестройкой? Или этот ваш прогрессивный Ельцин? Оглянитесь! Посмотрите, какая красота царит вокруг! Какое удивительное небо! Какие звёзды! Как щедро светит луна! Смерть всем дарует безграничное Умиротворение, Отдохновение, Прощение и Забвение! А вы, неблагодарные, отворачиваетесь от сих благословенных даров — вот и волтузит вас в коробчонках с бока на бок всем вашим нерадивым невесткам да свекровкам назло. А вам что? Прям так надо им сниться? Обязательно стращать? — «Ой, забросили огород! Ай, продали участок! Внучка станет проституткой-потаскухой, ведь она поступила в Москву, в институт, и уехала!» — И давай жути нагонять на православных, страху напущать, мослами стучать, из темноты зыркать, у окошек маячить да красоваться перед роднёй. А ещё в хату ходить кудесить, а то ещё, глядишь, — кого укокошить. Ладно ещё — новобранцы, вон — разбойнички всей честной компанией преставились, сорока дней ещё нет. Им простительно. Ну а когда старожилы веками напролёт озоруют? Это, скажу я вам, — ну просто некрасиво! Ведите себя, пожалуйста, прилично. Это же кладбище! Вечный санаторий для всех и каждого — никакие коммунисты об этом и мечтать не смели, а мы с вами здесь бесплатно отдыхаем!