— А чё? Давай родню проведаем?!
— Вы чё? Совсем охренели?! Там же внуки, правнуки, дети! Не пущу!
Акакий встал у кладбищенских ворот и раскинул крестом руки: «Древними владыками, великими князьями, праотцами я заклинаю! Доминантус, Магнус, Пертус! Тарабарус-хуевертус! Залупень на воротень! Возвращайтесь во гробы!!!»7 Добрая половина соседей приняла эту мульку8 за серьёзное заклятие.
Переглядываясь и что-то недовольно барагозя себе под нос, они всё же обратились вспять — каждый в свой удел, а у ворот остались лишь наиболее беспокойные мертвецы. Недолго думая, они в раз раскурочили забор и принялись колотить бедолагу. Но, довольно скоро, они уже бодро ковыляли по залитой лунным светом широкой дороге в сторону деревни.
Эпизод 6. Любовная магия
Акакий, тем временем, силился выбраться из под придавившего его железного забора. Как только ему это удалось, он поспешил к стоящему, как и прежде окоченелому и уже в конец бледному, как луна, внуку.
А рядом с ним уже мороковала престарелая деревенская колдушка — горбатая, редкозубая старуха с огромным крючковатом носом и распущенными седыми волосами в пояс. Это была сущая Баба Яга, только что красивые, необычайно живые, небесно голубые глаза всё же выдавали в ней доброе нутро.
— Дышит? — с тревогой в голосе спросил Акакий.
— Да почти что нет. — на удивление приятным голосом прошептала старуха.
— Ну ты уж похлопочи, Пелагея, похлопочи, родная!
Под сочувственным всепрощающим взглядом колдуньи искажённое ужасом лицо Вити постепенно стало приобретать всё более благостное выражение, а с глаз его побежала сентиментальная слеза. Колдунья легонько поглаживала юношу по длинным, уже местами поседевшим, волосам.
— Отчего ты думаешь ещё теплится в нём жизнь мало-мальская? Отчего не сожрал его Никодим? — Ведь тому это было проще пареной репы! Да почему, в конце концов, не утонул он давеча на пруду? — Ведь плыть-то не мог, пьяный был вдугаря9! Не одним твоим с Иваном заступничеством, не только лишь вашими молитвами! Да, по материнской линии за вами стоят кудесницы «не из последних», да и созвездия и планеты стоят на страже его души, и духи могущественные, и даже демоны кое-какие… Ну и я тоже всегда, как могла подсобляла: вон — заячья лапка у него к портам пришита и оберег на шее, откуда думаешь? — Дааа! Не так-то прост твой правнучек. Другой давно бы уж в землю лёг, но благо, что я за ним с самого рождения приглядывала: сам с собою гутарит10, день с ночью путает, ночами лунными кукует, наяву сны видит. Дааа! Догадливый мальчонка.
— Да самый заурядный дурачок! Просто один он у меня остался, ему род должно продолжать, а остальные — старые уже. Тут Амораловы россыпями лежат, а живых — раз-два и обчёлся. Потому то и нельзя его за огненную реку пущать — последыш он у нас. Понимаешь? Пусть сначала маленько за нас на кирпичном заводе погорбатится, за скотиной поухаживает, да в огороде покопается. А как семя бросит — помирай себе как знаешь, всей роднёй встретим с распростёртыми объятиями.
— Ну ты дураком-то не прикидывайся, Иваныч! А то не знаешь, что он у тебя Зрячий? Мальцу с рождения дано видеть много больше чем остальным: слышать музыку, недоступную прочим, ходить потаёнными тропами между мирами. — Пелагея любовно положила на шею мальчика свои сморщенные дряхлой старостью руки и он уже мог еле заметно шевелить пальцами. — Ты подумай какой статный юноша! Рослый, блондин, косая сажень в плечах — весь в прадедку. Мне бы лет так-этак пятнадцать с плеч долой — я бы его приголубила, что мама не горюй! — И тут старушка залилась каким-то уж совсем неприлично молодым смехом. — Ааха! Хихихихихиииии… Хотя какие мои годы? Глядишь, ещё будет у нас с ним любовь!
У Виктора заметно стабилизировалось дыхание, а с лица стала спадать нездоровая бледность и даже (от чего это?) — затопорщились штаны.
— Ну ты, Пелагея, никому об этом больше не сказывай, и ему самому — не зачем-то знать. — одёрнул старуху несколько смутившийся Акакий.
— А чё знать-то? Что я золотник11 его дёргала? Не боись, не скажу!
— Не придуривайся, Пелагея!
— Ты же придуриваешься, а мне почему нельзя? — старуха спустила парню штаны и встала на колени. — Что? Забоялся, что его власти загребут или в дурдом определят?