У этих «творцов» нет и не будет никаких достижений, но тот же Рифф уже высокомерно вопрошает: «Разве… Европейский Институт Прогрессивной Культурной политики в Вене, Что делать? в Санкт-Петербурге, Прелом в Белграде или 16Beaver в Нью-Йорке не образуют площадки для нового передвижничества, для нового критического реализма?» Предполагается утвердительный ответ… А Рифф уже пророчит: «И не разделят ли они судьбу передвижников, если учесть ту политические перспективы, к которым мы все причастны? Как мы знаем, критический реализм предопределил институциональный строй официального советского искусства...» (орфография автора).
Вот так и представляю: передвижник Перов спрашивает у Ярошенко: «А что, Николай Александрович, не предопределяем ли мы уже ныне институциональный строй официального искусства будущего?» А Ярошенко отвечает: «Вестимо, предопределяем. Надо бы статью о том написать и dérive совершить. А кисти пока отложу». Нет, неполезно таким людям, как Рифф, знать историю: они не учатся перед лицом героев прошлого скромности и ответственности, а только распаляют гордыню и самолюбование.
Участники «Что делать?» многословно рассуждают о левой культуре и своем месте в ней, но не могут создать ничего антибуржуазного в искусстве. Это естественно, поскольку они не понимают, что такое революция, каковы ее закономерности, и не хотят ее. Это чеканно зафиксировал все тот же поэт Арсеньев: «Грубо говоря, намерение совершить социальную революцию до революции языка по очевидным причинам иллюзорно, если не вредно» (курсив мой)[15]. Это не оговорка, это его стойкое убеждение, это такая важная для него мысль, что он еще дважды ее повторяет в том же тексте: «… речь идет о радикальном расширении представлений о способах сочетания слов (и следующих из этого моделях политического действования), а отнюдь не об “оборонительном” действии по закрыванию легитимного списка этих способов. В этом и состоит революция языка, которая представляется мне трансцендентальным условием любой освободительной социальной революции…» … «я отказываюсь говорить об “искусстве на службе революции”; как уже было однажды предложено, это революция должна поступить на службу искусству» (курсив мой).
Это дикое для левых, абсолютно идеалистическое, библейское представление о первичности слова по отношению к общественной практике. Арсеньев мечтает о языке, о «письме, в котором сами слова находятся в отношениях гражданской самоорганизации, а то и гражданского конфликта…». Это же чистейшее Евангелие — «И Слово стало плотию» — ведь, не имея плоти, нельзя участвовать в гражданском конфликте.
А вот как Арсеньев эти идеи воплощает: «… мы решили в декабре 2011 [на митингах] попробовать перенести принципы поэтической субверсии на практику политической манифестации и раздавали всем пустые таблички с маркерами, что я считаю большим самоорганизационно-языковым изобретением чем любой индивидуально придуманный субверсивный лозунг», и это является необходимым «условием самоорганизации непредставленных социальных групп» (пунктуация поэта, курсив мой). Вот, оказывается, как должны происходить революции: не нужны идеи и партии, пропаганда и агитация, стратегия и тактика — а нужно лишь раздать пустые таблички с маркерами, и угнетенные сами все правильно сформулируют и всего добьются, и после такой языковой революции случится — и пастор Арсеньев ведет к тому, что случится мирным образом, — социальная революция. Он боится революционных изменений, понимая классовым чутьем, что они его раздавят. А языковая революция — это так здорово и безопасно: трепись до мозолей на языке, пустые таблички раздавай и жди, пока слова начнут гражданский конфликт, убеждай себя и окружающих, что гражданский конфликт и будет только на словах.
15
Литературная левая: коллективный диалог одного социолога и шестерых поэтов, проведенный вслепую http://www.trans-lit.info/materialy/15-16-vypuski/literaturnaya-levaya-kollektivnyj-dialog-odnogo-sotsiologa-i-shesteryh-poetov-provedennyj-vslepuyu.