Все будет хорошо – лишь бы войны не было. Она, проклятая, до сих пор по ночам снится. Проснешься ночью – лежишь в кровати, сердце бухает в груди. Иногда такое увидишь, что и забыть успела даже.
В кино такое не показывают. Вот, стояли они в одной деревушке, местных жителей почти не осталось, так что расселились по пустым избам. И вдруг ночью полезли мыши – изо всех щелей, из подвалов, с чердаков. С писком, скрежетом, визгом. Галка, оказалось, с детства мышей боялась – залезла на скамью и давай визжать! А они отовсюду валят – спереди, сзади, сверху, с боков… Галка визжит, мыши пищат, а Светке вроде и противно, и вместе с тем – смешно. Галка же всегда смелая была. Фульчи, ромерос, тинги – хоть бы что, зубы стиснула и вперед. А тут визжит как маленькая. Хотя чего уж страшного – всего-навсего мыши.
А на рассвете – началось…
Те, кто уцелел, обсуждали потом: мыши, бывает, прорыв чуют, вот и убегают. Считай, верная примета.
Может, Нике рассказать? Вдруг пригодится? Впрочем, не дай бог. И так девочке досталось. Родители ушли, совсем одна осталась. И в спортшколе, оказывается, дети ее травили – как я только не поняла сразу? Сейчас, вроде, наладилось друзья какие-то появились, даже мальчики, вроде Ника-то уже скоро совсем большая будет. Если не уйду быстро – может, и правнуков дождусь.
А уходить – не хочется. Егоров рассказывал, что после ухода не сразу по ту сторону попадаешь – сначала бродишь в каких-то промежуточных мирах. В старые времена живые тебе помогали дорогу найти: то ли шаманов посылали, то ли молитвы читали, то ли еще чего. Опять же, все заранее понимали, что там будет, после ухода. Мертвые приходили, рассказывали, объясняли. А сейчас – уйдешь и сама не знаешь, куда попадешь. Как ночью в тумане бродить, но еще страшнее.
Иногда Светлане Васильевне снится: горит спелая рожь, полыхает во мгле, а она с девчонками пробирается этим горящим полем, словно ищет брод среди пламени. Все они – молодые, яростные, злые. Готовы сражаться, пока хватит сил, до последней капли крови, до последнего патрона.
Они готовы уйти этой же ночью.
Они не знают: впереди – целая жизнь.
В такие моменты Светлана Васильевна думает: может, в самом деле, лучше было уйти тогда, в пылу битвы, в азарте схватки, там, где кровь и грязь, где душный сладкий запах мертвой разлагающейся плоти? Уйти – и не знать, что дома никого не осталось, только племянница Маша, совсем маленькая, военная сирота? Уйти – и не знать, что Маша уйдет раньше нее, и она снова останется с девочкой-сиротой на руках? Может, так в самом деле – лучше?
Так она думает – но потом успокаивается, лежит в ночной тишине, закрыв глаза. Лежит и повторяет про себя: все будет хорошо, все будет хорошо. Только бы войны не было, лишь бы не было войны.
…Вжик-вжик, говорит нож, вжик-вжик.
Надо все-таки научить девочку с ножом управляться, думает Светлана Васильевна. Не дай бог, конечно, но вдруг пригодится?
– Вы не понимаете, – говорит Майк, – вы совсем ничего не понимаете!
Руки его трясутся, по лицу течет пот, светлые волосы слиплись, голубые глаза широко распахнуты.
Никогда еще – даже месяц назад, при первой встрече – Марина не видела его таким напуганным.
Что месяц! Еще два дня назад Майк был уверен в себе, весел, остроумен. Он взялся прочитать диск Гошиной мамы, если понадобится – распечатать на бумаге, и даже обещал принести тот самый движок – специальный прибор, посредством которого можно связываться с любым человеком по обе стороны Границы.
– Структура связи похожа на ячейки сот, – объяснял Майк, – чем больше людей будут образовывать отдельную соту, чем более надежной будет связь. Надо только знать никкод человека, ну что-то вроде номера телефона – и тогда можно связаться с ним, где бы он ни был.
– Даже в промежуточных мирах? – спросил Гоша.
– Да, даже в промежуточных мирах, – кивнул Майк. – Но у твоей мамы ведь нету своего движка – а если и есть, мы все равно не знаем ее никкода. Но зато мы сможем связываться друг с другом, обмениваться сообщениями, даже не приходя сюда.
Марине тогда очень понравилась эта идея – и она с нетерпением ждала, когда Майк принесет на пробу чудесный движок. В последнее время она вообще полюбила заколоченный дом, и было уже странно вспоминать, что когда-то он пугал ее, казался заколдованным, мертвым, пристально смотрящим сквозь окна-глазницы. Может, за эту зиму они обжили старое здание, наполнили его своей жизнью, которой дом не знал уже много лет. А может, Марине просто было неприятно возвращаться домой, неприятно видеть не только отца, но и маму – как будто тот ночной разговор связал их с отцом какой-то грязной тайной, каким-то едва не случившимся предательством, таким мерзким, что об этом разговоре невозможно было сказать никому, даже маме. Тем более – маме.