Когда Булан очнулась, ее кембен был уже разорван, и две больших мужских ладони ощупывали ее открытую грудь, небольшую и по-девичьи упругую. Потом они сорвали бусы из жемчуга, самые дорогие для нее бусы, потому что это был подарок от любимого Агуса. В живот давило тяжелое колено, оно упиралось, помогая хозяину еще глубже войти в ее святое лоно.
«О, великий Шива, прояви ко мне милость и прости меня за то, что йони[69] приняла чужой лингам [70]. Ты всегда ценил тех, кто почитает Линга-йони-мурти[71], поэтому прошу именно тебя: накажи варваров!»
Еще до того, как поселиться на мировой горе Гунунг Агунг, затеяли Брахма и Вишну спор: кто из них главнее? Долго спорили они и никак не могли прийти к единому мнению. И вдруг перед ними возник огромный огненный столб, такой высокий, что не видно его конца. Приняв его за врага, размахнулись оба божественными кинжалами, но даже и тогда не смогли его уничтожить. И решили они разобраться, в чем же дело. Отправился Брахма искать верхний конец, а Вишну – нижний, но не нашли их, и снова вернулись на прежнее место. И вышел тогда из столба-лингама Шива, демонстрируя, что он и есть самый главный, а Брахме и Вишну указал на то, чтобы они всегда почитали Линга-мурти.
Если это было так, то где же мать-богиня Деви?[72] Ведь без нее не может быть истинного почитания Линга-йони-мурти!
Однажды Шива так разбушевался, что оторвал голову ловкому Богу Дакше[73] и разрушил жертвоприношение. Другие боги очень просили его успокоиться, но не могли унять разозлившегося Шиву. И тогда они обратились за советом к Деви: «Как нам смирить крутой нрав Бога Шивы?» «Нет ничего проще, – ответила им Деви, – начните почитать жертвенный столб юпа-стамбха [74], вот тогда и получите милость Шивы. Так и случилось.
Уже стемнело. Сегодня – особенно рано: клубы черного дыма, закрывшие солнце, превратились в сплошное черное покрывало.
Оно повисло над Бадунгом, как знак глубокой печали и начало большого траура.
Мама и сестренка так и не вернулись. Интан продолжала их ждать, хотя понимала, что, скорее всего, их она уже не увидит. Потом она услышала тяжелые шаги, кто-то прошел через ворота чанди бентар. Шаги стали отчетливее, видимо, этот человек приближался к дому. Не раздумывая, Интан выбежала из своей комнаты и спряталась, как просила мама, «в ногах», в большой художественной мастерской, отдельно стоящем строении вроде сарая, заставленном стеллажами, ящиками с инструментами и заготовками для скульптур.
Когда еще был жив дед, он любил ваять скульптуры богов. Особенно почитал он Бога Шиву, поэтому и сделал несколько совершенно разных скульптур. На одной из них, традиционной, Шива сидит в позе лотоса и медитирует, на второй – танцует, размахивая шестью руками. Любитель необычного, дед выточил из камня даже Шиву-лингам, возвышающийся над квадратным углублением с канавкой-желобком – йони. Все эти скульптуры стояли на запыленных полках, заставленных фигурами различных мифических героев, и потому Интан не стала их искать. Сейчас для нее совершенно не имело значения, как выглядит Шива, и поэтому она взяла в руки ближайшую к ней скульптуру, левая сторона которой изображала супругу, Парвати, как женскую ипостась, а правая – мужскую, и обратилась к Шиве-Парвати:
– У меня родится сын, и я его назову Вира[75]. Помоги мне!
По двору и саду кто-то топал. Хлопали двери дома, оттуда что-то выносили.
– О, всемогущий Шива, – не сдавалась Интан, – спаси меня и моего ребенка!
И тут наступила тишина. Она была такой жуткой, такой невыносимой… Хотелось выйти во двор, но Интан поборола любопытство. Ей показалось, что прошла вечность. Было по-прежнему тихо… А потом запахло гарью, и мастерская стала наполняться слабыми клубами дыма. Через небольшую щель в задрапированном плотной тканью окне Интан увидела, как в небо взлетели языки пламени – горели «голова» и «руки» дома.
Девушка прижалась к «ногам» родного дома, который хранил тепло семейного очага еще прадеда, а потом – деда, а потом – отца… «Помоги мне, Бог Шива, – шептала она, боясь нарушить эту гробовую тишину. – Когда родится сын Вира, он будет настоящим героем. А еще он будет уважаемым праведником, почитающим тебя…»
Как бы в подтверждение сказанному ребенок сильно толкнул Интан в живот. Потом она почувствовала небольшую тянущую боль. «Вира, ты просишься выйти?» – удивленно спросила она его.
Глава 2
Перед церемонией очищения мира от темных сил
Февраль 1963 года.
С утра шел ливень. Он висел тяжелой сплошной стеной, именно висел, а не шел, и казалось – не будет ему конца и края. Но уже во второй половине дня выглянуло яркое солнце и побежали по светлому синему небу кучерявые облака. В сезон дождей так и бывает: возникает он неожиданно, словно из небытия, и так же стремительно исчезает.
– Бабушка, у меня хорошие новости! – в комнату так быстро вошел, почти забежал, молодой человек в светло-сером саронге, в ярком сурджане[76] – рубашке-косоворотке, и в уденге[77] – традиционной балийской шапочке-повязке. Один конец платка кокетливо торчал вверх вроде гребешка – это было модно среди молодежи.
– Бима[78], да ты меня напугал! – старенькая женщина лет семидесяти, однако с задорными искрами в глазах, сидела за письменным столом и разглядывала какие-то бумаги. Ее гладко зачесанные в невысокую «шишку» волосы, стянутые темно-синей перламутровой заколкой, были совершенно черными, без единой сединки. Словно все прожитые годы ни печаль ее не одолевала, ни, тем более – горе.
– Так вот, я буду участвовать в церемонии Эка Даса Рудра![79]
– В храме Пура Бесаких?[80] – женщина отодвинула от себя бумаги и сняла очки, давая понять внуку, что сейчас для нее гораздо важнее услышанная новость.
– Да-да! Там! И не просто участвовать! Я буду работать!
– Неужели? Молодец, Бима, всего добиваешься сам! Ты у меня – самый любимый внук… – бабушка привстала со стула и нежно потрепала парнишку по голове.
– Ну ты, бабуля, и сказала: самый любимый. Я ведь у тебя – единственный. А как может единственный внук быть самым любимым?
Биме шел уже двадцать второй год, но бабушке он казался ребенком и потому она баловала его как только могла. Несколько месяцев назад Бима женился на светлоликой Ванги [81], но даже это не помогло ему избавиться от усиленной опеки.
– А ты уже нарядилась? – только сейчас он заметил, что бабушка в нежно-голубой кебайя[82], в одной из самых дорогих и любимых ею. Та с легким кокетством молча взглянула на него и поправила ажурные рукава, словно они могли сморщиться или запачкаться от соприкосновения со старой бумагой. Такая привычка сохранилась еще с девичества – очень трепетное отношение к своей одежде, все равно что к живому существу.
– Ты же знаешь, что на День рождения твоего дедушки я всегда нарядная… А где Ванги?
– Сейчас придет, она переодевается.
Молодые жили в отдельном строении их фамильного дома, и это было очень удобно. Ей – помогать молодоженам, особенно – на кухне, им – приглядывать за стареющей женщиной.
– Добрый день, ибу[83] Интан, – совсем еще молоденькая Ванги, ей не было и двадцати, сложила ладони лодочкой для приветствия. Она тоже нарядилась, в ярко-желтую кебайя, надетую поверх коричневого саронга, закрывающего ноги. Ванги подошла к бабушке и обняла ее за плечи:
– Опять разглядываешь свой архив! Будем садиться за стол?
– Подожди, Ванги, я хочу кое-что показать вам. Вот сейчас смотрела старые фотографии…
– А разве мы не все еще снимки видели?
– Нет… Когда Бима был маленьким, а он всегда был маленьким, пока… не женился… Так что эту газету я припрятала подальше. Ну же, не стойте, садитесь на диван.
Почти вплотную к боковой стороне письменного стола стоял небольшой двухместный диванчик, обитый мягкой бежевой тканью, и молодожены уютно устроились на нем. Бима незаметно положил свою руку на ладонь Ванги, и она не стала ее убирать.
– Вот, взгляните… Узнаете?
На пожелтевшей от времени газете под текстом на иностранном языке красовалась фотография совсем юной девушки с длинными распущенными волосами. Незнакомка улыбалась, да так лучезарно, что на правой щеке у нее появилась ямочка, точь в-точь, как сейчас у бабушки. Девушка держала в руках блюдо с водой, в котором плавали цветы. Но самое главное даже не это: ее девственная грудь, как два ровных и высоких холма с темными пипочками на концах, позировала перед камерой, и девушку это ничуть не смущало. Казалось, что для нее быть без одежды на верхней части тела было так естественно… Вместо явно ненужных ей тряпок на шее висели длинные бусы, опускаясь в ложбинку между холмами.