– Бабушка, да это же – ты! Такая молодая… – Бима пристально всматривался в знакомые черты лица. – А почему ты раздетая?
– А мы вот так и ходили, с открытой грудью, особенно – в деревнях. Правда, я жила тогда в столице, в Денпасаре, то есть, в Бадунге, так он назывался, а здесь девушки любили наряжаться – обматывались кембеном. Было очень модно иметь яркий, цветной кембен. А ведь всего пятнадцать лет назад наш первый президент Ахмед Сукарно официально запретил нам ходить обнаженными и раздал всем балийским женщинам вот такие кебайя. Одна из них досталась тогда мне. С тех пор я и полюбила их. – Бабушка еще раз нежно провела по полупрозрачным небесным рукавам.
– А откуда газета? Это ведь не индонезийская! – от волнения у Ванги порозовели нежные щечки.
– Это иностранные репортеры снимали… Случайно газета оказалась у Курта Хайнца, немецкого художника, который приехал на Бали писать этюды. Ах, сколько тогда у нас их было! Вот, например, бельгийский художник Жан[84] прожил на Бали двадцать шесть лет и умер совсем недавно… Столько картин он оставил после себя!
– Ну, а Курт Хайнц? – Бима горел нетерпением услышать главное.
– Ах, да… Так вот, он решил подарить эту немецкую газету нашему музею, но там девушки узнали на снимке меня и пригласили… Вот так я и познакомилась с ним. И Курт дал мне газету. А позже даже портрет написал…
Бабушка элегантно взмахнула рукой и показала на портрет, который висел за ее спиной. Казалось, что он здесь был целую вечность, сколько помнил себя Бима. Стройная молодая женщина с открытым легкому ветерку лицом, с той же ямочкой на щеке и с распущенными волосами, в белой короткой кофточке «в талию»[85] и темно-зеленом саронге стояла на фоне «райского» сада. Сзади нее росло огромное дерево с широкой пышной кроной, усыпанное плодами манго, как елка – игрушками. Их тонкая кожица блестела на солнце, отливая оттенками теплых тонов – от ярко-желтого, переходящего в оранжевый, и до темно-красного. Плоды, собранные в тяжелые гроздья, походили на крупные гроздья винограда, – ветки вот-вот сломаются под их тяжестью. Казалось, что эти плоды испускают медовый аромат, он как будто просачивался сквозь холст… А справа от Интан цвел обсыпанный желтыми цветами джипун. Точно такой цветок был подоткнут за правое ухо.
– Наверное, влюбился, – многозначительно улыбнулся Бима, – если даже портрет написал.
– Не скрою – да. Поэтому и не уезжал на Родину лет… пятнадцать.
– А ты?
– Что я? Я ведь горячо любила только одного мужчину – своего Ади. Поэтому и не вышла замуж еще раз… А мы с ним даже ни разу не отметили его День рождения – 20 февраля. Летом поженились, а осенью – разлучились…
– Не грусти, ты сама же говорила, что люди не умирают. – Бима хорошо помнил ее уроки и был даже доволен, что представился случай не бабушке успокаивать его, а ему – бабушку. – Сейчас дедушкина душа живет новой жизнью, мы просто не видим ее… А если встретимся когда-нибудь? Может такое произойти?
– Конечно, может. Да… – Интан замолчала, задумавшись. – Действительно, не стоит горевать, тем более – сегодня, когда у него День рождения…
А про себя она подумала: «И как же я не буду горевать, когда «черный» сентябрь девятьсот шестого года забрал у меня мужа Ади, отца Агуса Хериянто, маму Булан и сестренку Диан?.. Правда, дал взамен сына Виру, твоего отца, которого потом все стали называть «Вира, родившийся в год пупутана». Вот почему я называю тебя «самый любимый внук»…
– Жалко, что я не помню своего отца… – Бима задумчиво посмотрел на молодую бабушку на фоне сада. – И маму тоже…
– Бима, дорогой, я уже много раз рассказывала тебе о том, как через несколько месяцев после твоего рождения они погибли, защищая остров от японских захватчиков. В тысяча девятьсот сорок втором году… – Бабушка замолчала, о чем-то раздумывая, а потом добавила:
– Ну вот, и о тебе тоже можно сказать: «Бима, родившийся в год захвата Бали Японией»…
– Мы же договорились, что не будем сегодня о грустном, – несмело вставила реплику Ванги. – Ой, что это? – она испуганно вскрикнула и подняла руку, подавая знак замолчать.
– Где? – шепотом спросил Бима, на что Ванги лишь молча указала на потолок. Или на небо?
«Келод»[86] послышался мерный гул. Он был совсем не громким, но монотонным, как будто играли на одной ноте «До»: до-о-о-о…
– Видимо, Батур [87] опять просыпается, – произнесла Интан, – давно этот вулкан не подавал свой голос.
– А-а-а, мы от него далеко… Давайте лучше полюбуемся нашей молодой бабушкой, – предложила Ванги.
Она осторожно взяла в руки старую газету и свела брови на переносице:
– А что это за бусы? Они были красивыми?
– О-о-о, это жемчуг – подарок папы. В нашей семье его очень любили. Жемчуг отгоняет злых духов и оберегает от болезней и несчастий. А сама подумала: «Вот и мама ушла из дома в таких бусах…»
– А на блюде джипун?
– Да, Ванги, это самый любимый мой джипун, ярко-розовый!
– Бабушка, так ты же говорила, что он тебе не нравится! И нам не разрешила посадить розовый джипун в саду, когда достроили дом! – Бима не скрывал удивления.
– Это уже после пупутана я разлюбила красный цвет. И даже – розовый… Ну что? За стол, а то мы здесь так и просидим до ночи, а там куриное сате[88] остывает!
Через три дня Бима с группой оформителей был уже в Пура Бесаких, в том самом храме, который получил статус матери всех храмов и второе свое название – Храм Матери. Величественный комплекс из нескольких десятков строений занял семь террас западного склона Гунунг Агунга. Учитель говорил, что его строительство началось еще в одиннадцатом веке, а историки утверждают, что камням, заложенным в фундамент, более двух тысяч лет.
Чтобы попасть в главный храм этого комплекса Пура Пенатаран[89], нужно пройти через «расколотые» ворота по длинной дороге со ступеньками вверх, которых так много, что их никто не может пересчитать. Дорога выведет в основной двор, где располагаются гробницы, обернутые красными, черными и белыми тканями и украшенные венками из цветов. А венчается храм огромной статуей Гаруды, под которой стоит трон Тримурти – верховного божества из индуистской троицы: Шивы, Брахмы и Вишну.
По этой дороге со ступеньками Бима уже пробежал не один раз, пытаясь пересчитать их и каждый раз сбиваясь со счета. Но вот подняться от Пура Бесаких на вершину Агунга… Это осталось пока лишь мечтой. Учитель сказал, что если пройти по тропе на вершину горы, окажешься рядом с земной обителью богов. Но эта прогулка займет несколько часов и не входит в программу отряда молодых оформителей. А жаль… Бима очень хотел бы побывать на вершине горы.
– Команг[90], смотри, смотри, змея!
Хрупкий подвижный юноша, со стороны – совсем подросток, пугливо отпрыгнул от края плато, на котором стоял рядом с Бимой. Команг был намного младше всех молодых оформителей, приехавших наряжать храм, и потому над ним легко было подшутить. Ко всему прочему, он был еще и особенно суеверным. Конечно же, его сверстники тоже отлично знали всех богов и делали им ежедневные приношения, тоже любили выступать на церемониях, когда можно наряжаться в костюмы мифических героев и демонов. Но у Команга вера в богов порой доходила до исступления.
– Испугался? Да ты вниз посмотри! Там – змея! – Бима осторожно взял за руку своего нового друга и подошел поближе к краю плато.
Внизу простирался пейзаж, который не смог бы вместиться ни в одно художественное полотно. У подножия горы ярко-зеленые луга с высокой сочной травой перемежались с участками вечнозеленого девственного леса, а прямо под плато устремлялись в небо высокие ступы храмов, как ступеньки в небо. Издалека они походили на конусные детские пирамидки: самой нижней была большая ступа, а самой верхней – маленькая, и венчалась она резным закругленным набалдашником, словно храм, чтобы блеснуть изяществом, надел миниатюрную шапочку. Рядом с высокими храмами со ступами твердо стояли на ногах другие строения, они поддерживали небеса плоскими красными крышами с кокетливо загнутыми четырьмя углами и остроконечной верхушкой. И весь этот храмовый комплекс утопал в зеленом царстве из вековых деревьев с широкой кроной и густыми ветвями. А на этих деревьях всегда шелестят листья – именно они нашептывают людям древние легенды о богах.