Зарема в первые дни была уверена, что ее из тюрьмы выкупят. Она никогда не сидела, тем более в “Лефортово”, а подельники наверняка обещали в случае чего ее отбить. Ну какие в такой ситуации показания? И вот я должна была ее убедить, что из “Лефортово” не выкупают. “Оставь надежды, — говорила я, — из “Лефортово” тебя хрен выкупят”. Просто разговаривали сутками. И не только я ее в этом убеждала. И следователь, и адвокат. Базу она сдала на пятые сутки. До этого якобы не помнила, а тут вдруг осенило ее. Ясно, что просто давала уйти своим людям.
Камера трехместная, но сидели мы вдвоем. Три шконки — одна в торце под окном и две у стен по бокам. В “Лефортово” двухъярусных шконок вообще нет и камеры максимум трехместные. Дверь с кормушкой, глазок. Раз в три минуты в глазок заглядывает контролер, я специально засекала. Стены цвета беж. Окно матовое с решеткой. Летом после семи вечера разрешают его открывать. Столик. Под телевизор дают дополнительный столик. Телевизор, понятно, свой, с воли. Кроме телевизора можно с воли получить холодильник. У меня было и то и другое. Шесть шагов от шконки до двери. Туалет за отгородкой. Высокий стульчак с крышкой. Умывальник с холодной водой. Горячей воды в “Лефортово” нет.
Перед приходом Заремы возвращаюсь я с беседы в камеру, а у меня — ни телевизора, ни холодильника, ни кипятильника. Все вынесли. Первое, что делает нормальный зэк в такой ситуации, начинает звонить. В камере есть кнопка вызова. На самом деле она не звонит. Нажимаешь, а снаружи в коридоре зажигается лампочка. К тебе тут же подходит дежурный. В Бутырках ты его полчаса будешь ждать, а в “Лефортово” подходят сразу. Подходит, открывает кормушку: “А че хотели? Какие проблемы?”Я говорю: “А где мое имущество? Верните взад, на родину. На каком таком основании мои личные вещи, которые разрешены за подписью начальника, у меня забрали?” А в “Лефортово” с вещами очень строго. Чтобы получить, например, со склада нижнее белье, ты вынужден писать заявление на имя начальника изолятора. Вот представьте такой сказочный текст: “Начальнику следственного изолятора ФСБ России генерал-майору Макову от такой-то, камера такая-то. Прошу вашего разрешения выдать мне со склада трусы черные — одна штука, бюстгальтер черный — одна штука. И второй пункт: сдать на склад: трусы бежевые…” Потому что лишнего тебе не разрешают. И, вы думаете, сразу выдадут? В шесть утра ты отдаешь заявление. Вечером тебе его приносят для ознакомления с резолюцией генерала: “Разрешить с учетом выданного”. Потом еще проверят по карточке, не много ли у тебя трусов. И никого ты не убедишь, что вообще-то нормальные люди, даже мужики, меняют трусы каждый день. А если учесть, что склад работает только в понедельник и вторник…
Короче, верните вещи! А контролер говорит: “Вы знаете, у нас в тюрьме проблемы с электричеством, и лишними электроприборами пользоваться временно запрещено”. На следующий день меня опять вызвал мой человек и объяснил, что это личное указание господина Патрушева. Я думала, телевизор убрали, чтоб от информации Зарему оградить, но, оказывается, боялись, что она на шнурах повесится. Газеты-то все равно приносили — кто что выписывал. Я, например, выписывала “Коммерсант”. В “Лефортово” почему-то очень модно выписывать “Коммерсант”. А “Московскую правду” каждый день бесплатно раздают. И радио работает. С шести утра и до десяти вечера. До девяти утра “Эхо Москвы”, а потом пускают всякую муть типа “Европы плюс”.
И вот контролер заводит ее в камеру. Точнее, три контролера! Ее по одному никогда не водили. Нас на прогулку три месяца водили четверо благодаря Зареме. Обычно как — один контролер до лифта ведет, другой в лифте сопровождает, третий во дворике следит. Но, когда приняли Зарему, все стало очень серьезно. Возле нас везде было четверо. Говорят, всех чеченцев так водят. Мужиков вообще в наручниках. А гуляешь на крыше. И только со своей камерой. И больше ты там никогда никого не увидишь.
И вот заводят Зарему в камеру. И мне почему-то становится грустно. Ну представьте. Заходит девочка, сорок третий размер обуви, рост сто семьдесят пять и вес, как потом выяснилось, восемьдесят восемь кило. Ее потом вызывали в санчасть, взвесили. Она говорит, надо же, разъелась я у вас в Москве, вообще-то я восемьдесят пять вешу. В тюрьме потом похудела на пятнадцать килограммов.