Подчиненный, забыв о себе, тащил к ближайшей санитарной машине до этого нелюбимого директора. Секретарь горкома голыми руками раскапывал избирателя, который до сих пор не мог к нему пробиться ни под каким предлогом. Все враз стали едины сердцем и душой: продавец — с обманутым клиентом, обиженный с хамом, чванливый с кротким. О, Боже правый! Да неужто мы дожили до того, что только от этого способны образумиться и прозреть?! Сердце и сознание были настолько не готовы к таким нечеловеческим мучениям, что к появившемуся мародерству никто не был готов. Четверо офицеров в назначенное для патрулирования время терпеливо бродили по вверенному квадрату. Стараясь ступать как можно бесшумнее, чтобы... ну, а вдруг прослушается голос неспасенного, необнаруженного под завалами в дневное время, когда при общем шуме, вполне возможно, кого-то просто не услышали. Позавчера, Слава Богу, случилось такое — шестым чувством расслышали странный звук. Из-под завалов извлекли паренька. Это был сплошной серый, бусый от густой цементной пыли, едва теплый куль. Его руки намертво прижали к себе живую кошку. Это она звала осипшим человеческим голосишком, скребя о бетон источенными коготками.
— Стой! Стой, стрелять буду! — Тоннельное зрение поисковика-капитана враз выхватило скользнувшие за груды зданий тени. Боевой опыт — вечный опыт. — Всем лечь! Рожи в землю! Руки в стороны, ноги врозь!
Драка, сдавленные хрипы и обязательные маты длились около минуты. Затем четыре одиночных выстрела из "Калашникова", в итоге двое закувыркались в судорогах, четверо взахлеб, перебивая друг друга, орали:
— Не стрэляй-я-я-й, н-ээ-эт!.. Шли хараныт сестра... Не стрэляй, лежим...
Виктор с мужиками, сдавая смену, думали одинаково об одном и том же, пронзительно вспоминая вскрытый гроб, раскрытый живот грязной неотмытой женщины и кучу драгоценностей в нем. Эти нелюди золото брали так торопливо, что не успевая снять кольца и серьги с раздутых пальцев и ушей, поотрубали их.
Для постоянного пребывания в Спитаке всему личному составу Николаева были определены два колесных домика — кунга. Еще по пути к этому месту Виктор, посматривая в дороге на молодых солдат, невольно ловил себя на мысли: больно молодые, долго придется врастать в обстановку. Но человек предполагает, Бог располагает. В первый день у него до слез защемило сердце, как эти восемнадцатилетние долговязые мальчишки, не дыша от увиденного и честно сознаваясь, что страшно, поразительно профессионально, бережно, осторожно откапывали, переносили живых к живым, мертвых к мертвым. Они без сигналов и окриков, возмужав на глазах, выполняли всю грязную работу, как суровое послушание.
Беда маленькой республики за несколько часов стала общемировой. В крохотную на глобусе Армению со всех концов планеты неслось, везлось, пересылалось... Люди сострадали, плакали.
Многие города России посылали добровольцев, которые приезжали семьями. Женщины, варившие кашу, густо сдабривали ее скорой на горе бабьей слезой. Сколько кормили — столько ревели. Недопивших компотик сироток успевали усыновить тут же, навсегда прижав к груди. Эх, бабоньки наши несравнимые, несгибаемые никаким лихолетьем! Русская женщина при любой профессии мужа — жена ратника. Но беда не приходит одна. При заходе на посадку в Ереванском аэропорту разбился югославский самолет Ан-12. Всё собранное в одном государстве разлетелось по аэродрому. Российский Ил-76 из-за густого тумана, приступив к снижению не по глиссаде на двенадцать секунд раньше, врезался в Арарат, "пристроившись" к Ноеву Ковчегу, с сорока четырьмя специалистами-поисковиками, их собаками и гуманитарным грузом на борту. Но мозаика беды не везде была окрашена в черные цвета. Бакинское ночное небо высветилось долгим полуднем от праздничного салюта в ответ на беду. Играли свадьбы и в футбол. В траурные, определенные руководством страны дни, 9, 1О декабря телепрограммы республиканского телевидения Азербайджана почти не изменились. Во время "круглого стола" в Баку комендант особого района генерал-полковник Тягунов призывал не злорадствовать над чужим горем. Он также подтвердил, что на площади им. Ленина в Баку во время митинга готовился план погрома города. Слова генерала можно было понимать так:
— Войскам Советской Армии вновь удалось предотвратить повторение Сумгаита.
Его мужественно поддержал Генрих Боровик.
Нахлынувшая в Армению ошалевшая телерадиобратва показывала стране и миру свою работу, как более значимую, чем ничтожная армейская "возня". Для многих из съемщиков такая удача бывает раз в жизни, и они не упускали случая отснять наиболее "яркие" факты вытаскивания из-под обломков погибших армян, порой брезгливо отпрыгивая в сторону при виде трупов. Виктор сутками носился по продолжавшему ощутимо трястись Спитаку, отошедшему в мир иной целыми улицами и кварталами. При наступивших массовых похоронах воины смиренно пили за упокой на десятках поминок и не пьянели. Горя было столько, что для хмеля места не хватало. А однажды люди заплакали оттого, что увидели, как плачет министр. До чего ж горька была слеза этого русского мужика, забывшего от увиденного о своей "государственности". Он не сдерживал себя, став враз простолюдином, забывшим о "портфеле", — Николай Иванович Рыжков. Теле- и радиопроходимцы цинично нарекли его за это "плачущим премьером". При разгребании завалов происходило необычное действо — люди, говорившие на десятках языков, понимали друг друга с полуслова.
В один из вихревых дней команда майора Николаева чуть было не свихнулась головой вместе с армянской женщиной. Та, видимо, навсегда стала скорбной умом оттого, что ей сказали — дочь и муж погибли. Женщина все приняла на свое сердце, как есть, а чуть спустя выяснилось: это были чужие люди. Просто одежда на них была снята с ее близких, отправленных в реанимацию. Ну, кто тут виноват? Разве при тысячах смертей в день может сохраниться непроницаемым ум?
Декабрь, январь, февраль ухнули в прошлое одним днем. В конце февраля условно похожих на себя офицеров и солдат отозвали в часть. Об одном часе пребывания атомщика Андрея Дмитриевича с супругой в Ереване неделю говорилось с подчеркнутым уважением по всем каналам. Авральная общесоюзная программа КПСС "твое горе — мое горе" плавно начала хиреть и кукожиться. Прибывший от чистого сердца со всей страны люд всерьез физически отощал и, постояв на крышах дощатых колесных домиков с табличками со всех уголков государства, крякнул и от голода стал разбредаться по домам. В начале марта, при сходе снега, в, увы, пропущенных во время осмотра завалах, появился трупный запах, обнаружились тонны невзятых вещей из гуманитарной помощи. В конце марта в стране говорить на эту тему стало скучно. Да и апрель начал капризно заявлять о себе в лице Тбилиси, который по популярности буквально ни в чем не желал уступать Спитаку.
Тбилиси...
На подушке весны апрель уже пятнадцать часов маршировал по стране, а Виктор, как ни старался, все не мог вернуть друга Валерку из памятных Бараков. Его жена, молчаливая и глазастая Галина в таких случаях по тревоге посылала за Виктором шестилетнего сынишку. В настоящий момент Виктор, сидя на краешке кровати, машинально вполглаза наблюдал за трехлетней Иришкой, которая со всей серьезностью отдалась ответственнейшему процессу — держа измусоленное яблоко в одной руке, а перевернутую "Мурзилку" в другой, пыталась рассмотреть через щелку в горшке: все или не все? Валерка, лежа на кровати, со вспотевшим лицом и нервно бегающими закрытыми глазами... шел курсом 210 на Кабул, пройдя Баракинский траверс. Вовек неподвластно разгадать человеку тайны своего мозга. Тяжело раненный летчик Валера, недавно выписанный из госпиталя, после сложнейшей операции на голове из-за ранения начал летать... во сне. Он, находясь в этот момент в своем невидимом для других мире, словесно, с точностью до секунды, выполнял все действия летчика, сочетая их с реальным радиообменом, вплоть до разговора в пилотской кабине. Общее полетное время "Скоба"—Кабул по плану длилось сорок пять минут, и он ровно сорок пять минут во сне вел борт.