— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку что? Повсюду разброд и шатание. — Гусь помолчал, пережевывая сухарь. — Ладно, ничего, допрыгаются. Допечет народ бардак и захочется диктатуры. Призовут к власти генерала Лебедя, он вам, ланцепупам, порядок быстренько наведет.
Рогоза усмехнулся. Он представил генерала Лебедя на месте прапорщика Гуся: «Россия, равняйсь! Смирно! И не шевелись, гавно такая!» Гусь заметил усмешку, хотя она скользнула по губам сержанта как одинокая тучка, на миг закрывавшая солнце.
— Чо лыбишься, Рогоза?
— Так просто, товарищ прапорщик, — одна мысля пришла в голову.
— И какая она?
— Мысля? Усомнился, что наш народ обрадуется дисциплине строя.
— А кто его будет спрашивать, наш народ?
— Как же иначе? — осторожно высказал сомнение Караваев. — Ведь демократия…
— А вот так, милый, и будет. Демократия — это соблюдение прав и обязанностей. С правами у нас все в порядке. Их каждый знает. А выполнять обязанности заставит дисциплина.
— Каким образом? — спросил Гмыза.
— Самым обычным. Так сказать, методом публичного убеждения. Допустим, электрички ходят набитые, а пассажиров с билетами — раз-два и обчелся. Такой поезд остановят на перегоне. Команда: все на выход с предъявлением билетов. Билета нет? Налево. Есть? Возвернись в вагон. Потом всех «зайцев» под автоматы…
— Товарищ прапорщик, — Гмыза смотрел на Гуся, не понимая шутит тот или говорит всерьез, — так там же тысяча людей будет, не меньше…
— И что? Положишь тысчу, убедишь миллион. Что такое тысча? Да за месяц в стране на автодорогах погибает больше. По собственной воле. Зато других убедит до конца дней, что ездить надо с билетом.
— Ну, вы даете! — охнул Рогоза с возмущением.
— Ради себя, что ли? — Гусь реагировал спокойно. — Только ради пользы общества.
— Может обществу это и не надо, — высказал сомнение Караваев.
— Кто его об этом будет спрашивать? Ты вот сам до армии знал, что тебе надо?
— Знал.
— И что?
— Что мне армия до фени. И без неё прожил бы.
Сержанты сдержанно засмеялись. С одной стороны это была правда, с другой она могла разозлить Гуся, который, как и все крупные начальники, правду любил не очень что бы. Но Гусь не рассердился.
— Любить и защищать родину — священный долг.
— Ну уж, нет! — Караваев на такие штучки не покупался. — Любить место, где вылупился на свет ещё можно. А вот защищать надо ту землю, на которой тебе жить хорошо.
— Не стану спорить. Но все же тебе армия кое-что дала. Разве не так?
— Что именно?
— Скажи, ты до армии обувь сам себе чистил?
— Не-е…
— Вот и разница. Попал в строй, тебя научили пользоваться ваксой и щеткой, и стал ты человеком. Разве не так? А теперь возьмите засранца Чикина. Я ему сколько раз делал замечание за грязную обувь? Тысячу или две? Он не воспринял. Вот это все и вылилось в преступление. Перестрелял товарищей. Как его действия объяснить иначе?
Гусь взял полешко и подложил его в костер. Пламя оживилось, огонь затрещал, облизывая новую добычу.
— Ладно, хватит о политике, — предложил Гусь. — А то мы так договоримся до борьбы противоположностей. Рогоза, лучше расскажи анекдот.
— Про прапорщиков?
— Тебе так и хочется мне гадость подсуропить. Ты что, садист?
— Хорошо, расскажу про лейтенанта.
— Давай, валяй.
— Командир танка спрашивает механика-водителя: «Иванов, что главное в танке?» — «Орудие». — «Нет». — «Броня». — «Нет». — «Тогда гусеницы». — «Нет, Иванов, главное в танке — не бздеть».
Гусь затрясся от смеха. Нужное состояние духа у подчиненных ему людей, по его мнению, было достигнуто: сержанты получили материал для размышлений о порядке и дисциплине, анекдот вложил в их души заряд оптимизма и бодрости.
— Все, ребята, — Гусь встал и потянулся. Кончай ночевать. Пошли. Так что главное в танке?
— Орудие, — сказал Гмыза.
— Вот именно, — утвердил Гусь. — А теперь, ребятки, за мной, бегом марш!
На топографических картах обозначено многое: высоты, дороги, тропинки, овраги, болота, реки, колодцы, населенные пункты, даже отдельные дома, если карта мелкомасштабная. И все равно на бумаге не удается отразить многое, что привносят в действительность каждый новый день, новый месяц и год.
Не было, например, на карте, которой пользовался Гусь, точки, а рядом с ней поясняющей надписи «Федотыч». Между тем, такую пометку сделать не мешало бы.
Пройденное за день расстояние Гусь определял по шагомеру: ширина шага где-то около семидесяти сантиметров, они сделали за день сорок три тысячи шагов, значит, пройдено около тридцати километров. По тайге, буеракам, через кусты и бурелом — это совсем немало.
Гусь начал искать удобное место, чтобы устроиться на ночлег, когда за темным массивом орешника заметил избушку, затаившуюся на краю оврага. Это была типичная охотничья берлога, сложенная из добротных бревен. Она стояла на этом месте не первый год, о чем свидетельствовали стены, изрядно подчерненные временем.
Оставив сержантов на некотором удалении от домика, Гусь пошел к нему. Остановился возле массивной двери. Обратил внимание на белые раны, оставленные на плахах пулями. Поднял щепку, лежавшую у порога. Понюхал. Щепка пахла свежей смолой и значит, её выбили из двери недавно. Мелькнула тревожная мысль: неужели пробегавший мимо говнюк Чикин и здесь оставил свой кровавый след? С тревогой на сердце постучал в дверь.
Долго ждать не пришлось. Дверь распахнулась, и на пороге избушки возник бородатый мужчина в армейской гимнастерке советского покроя, подпоясанный широким офицерским ремнем. Он вгляделся в Гуся и вдруг растянул губы в широкой улыбке:
— Леня! Чо рот распахнул? Челюсть вывихнешь. Или не узнаешь?
— Ты?! — Гусь шагнул навстречу бородачу, раскинув для объятий руки. — Федотыч! Роман!
Федотычу пятьдесят, но по его замшелому виду можно было дать и семьдесят. Лицо у него сплошняком покрывали волосы — борода и усы, как говорят: соль и перец — рыжесть и седина. Хорошо видимым оставался только нос — большой как картошка, клубнично-красный. Глаза — щелки, от которых к вискам веером ползут морщины и тут же скрываются в густых волосах.
Федотыч — Федотов Роман Кузьмич и Гусь оба прапорщики бок о бок служили без малого десять лет, потом потеряли друг друга из виду.
Судьба Федотыча складывалась по довольно обычной схеме. Отслужив срочную армейскую службу, Федотыч остался в Вооруженных Силах, и получил звание прапорщика. Попав в Афганистан в составе специального разведывательного батальона, он верил, что прибыл в чужую страну исполнять «интернациональный долг», как о том говорили те, кто послал его воевать в чужую страну. Но то, что увидел своими глазами, заставило пересмотреть многие взгляды. Это ничего, кроме душевных мук не прибавило. Ведь человеку в военной форме, даже если он не принимает войны, в которую его втянули вопреки желаниям и воле, нет возможности выйти из игры в одиночку. Механизм государственного принуждения объявит такого смельчака паникером, предателем, дезертиром, изменником — кем угодно, под каждое обвинение подберет статью уголовного кодекса и воткнет в дерьмо по самый подбородок.
Так и пришлось Федотычу вопреки своим желаниям отвоевать два долгих года, расхлебывая в чужой стране чужую кашу, замешанную на собственной крови.
Вернувшись с Афгана, Федотыч оставил армию, устроился в милицию и получил должность в подразделении патрульно-постовой службы. И сразу его начали преследовать несчастья.