Эта краткая сухая справка открывает одну из главных причин наших тяжелых поражений в первый год войны. Но массовые репрессии были не только в армии. Они коснулись всех сфер жизни, обрушились в разном виде на все слои общества, страшная волна захлестнула не одни лишь верхние этажи, не было в стране заповедных уголков, которые она миновала. Конечно, давление такого рода обстоятельств разными людьми воспринималось по-разному, на одних оно действовало сильнее, на других слабее. Возникавшие при этом нравственные деформации могли быть более и менее глубокими, преходящими, преодолимыми со временем, и накопленным жизненным опытом, и укоренившихся у иных навсегда, но вовсе избежать их мало кому удавалось, таких, как Федор Раскольников, понимавших подлинные причины происходившего, были считанные единицы. Многие по лености ума и души, а иные из корысти — освобождались посты, выгодные должности, замаячили стремительные карьеры — старались ни о чем не думать, все принимали на веру: нет дыма без огня, зря не берут, раз посадили, значит за дело — меня же это не касается, не коснется. Другие, оглушенные, сбитые с толку, запуганные, но все-таки в глубине души сомневающиеся, что тысячи и тысячи людей могли быть шпионами, вредителями, двурушниками, пытались как-то разобраться в действительности, становившейся «фантомной», если искать литературные параллели, гофманской, кафкианской, но дальше «лес рубят — щепки летят», «Сталин не знает…» обычно не шли. Микроб утвердившейся подозрительности оборачивался сковывающим страхом потерять доверие. Эти страшные явления потом называли «тридцать седьмым годом», хотя начались массовые расправы раньше, с коллективизации, не утихали в войну, когда целые народы были отправлены в ссылку, и в послевоенные годы — страна была в руках новоявленной опричнины. Все это впрямую или в тяжелых последствиях постоянно присутствует в художественном мире Быкова.
В «Атаке сходу» Быков подвергает художественному исследованию сознание человека, попавшего в трагические жернова времени, о которых шла речь. Подлинные истоки разыгравшейся здесь драмы находятся где-то на скрытой от героев глубине, и она обнаруживает себя то в каких-то деталях, то в двух-трех репликах, но в ней — скрытый «нерв» случившегося. Старший лейтенант Ананьев командует лучшей ротой в полку, да и сам он, начавший в сорок первом старшиной, не шибко грамотный, но на практике назубок освоивший с виду простую, а на самом деле такую нелегкую солдатскую и командирскую науку — и пулями ученый, и наградами отмеченный, он по праву считается в полку одним из самых надежных офицеров. Есть у Ананьев одна черта, которая вызывает к нему особую симпатию, особое расположение подчиненных: никогда не забывает он о солдатах, об исполнителях его приказов — сам был в их шкуре, знает, как им достается, заботится о них, бережет их, насколько это возможно во время боевых действий. Кажется, столько уже видел на фронте Ананьев, в таких переделках побывал, что не растеряется в любой обстановке, опрометчиво не поступит. Но тут случилась такая история: одного из его солдат захватили немцы и предложили обменять его на плененного бойцами Ананьева немца. И Ананьев, пожалевший немолодого солдата, разрешил этот обмен, не отдавая себе отчета, какие это может повлечь за собой последствия. Когда он это понял, вернее, ему дали понять, что о его решении куда надо доложено, и оно будет истолковано, невзирая на все его прошлые заслуги, как тяжелое преступление. И ничего тут не объяснить. То, чем он руководствовался: надо спасти попавшего в беду солдата, с этим, разумеется, считаться не станут. Он в отчаянии решается на безрассудную атаку, отдавая себе отчет в том, что это в сущности самоубийственное решение. «Жареному карасю кот не страшен!» — говорит он перед этой атакой. Впрочем, если бы она чудом удалась, это бы тоже ничего не изменило…