Одна картина давно преследовала Быкова, давно не давала ему покоя…
Об этом в «Сотникове», в начале так страшно окончившегося похода партизан: «Он прошел еще сотню шагов, силясь увидеть сквозь заросли привычно оснеженные крыши усадьбы. Однако его ожидание не сбылось — хутора не было. Зато еще потянуло гарью — не свежей, с огнем или дымом, а противным смрадом давно остывших углей и пепла…» Уничтоженную деревню обнаруживают в «Волчьей стае» Левчук и Грибоед: «Подойдя ближе, они увидели за обросшими сорняком изгородями обкуренные остатки печей, местами обугленные, недогоревшие углы сараев, раскатанные бревна в заросших травой дворах. От многих строений остались лишь камни фундаментов. Близкие к пожарищам деревья стояли, засохнув, с голыми, без листьев, сучьями. Высокая липа над колодцем зеленела одной стороной — другая, обожженная, странно тянула к небу черные ветви».
Куда ни пойдешь — одно и то же.
Каждый из этих эпизодов содержал в себе как бы зародыш, зерно той ситуации, которая во всех подробностях изображена в «Знаке беды». Но чтобы написать эту страшную историю, писателю пришлось расстаться с прежними своими героями, партизанившими в лесах и болотах Белоруссии. Они обычно видели лишь следы злодеяний и трагедий, наверное, догадывались, что произошло, но чтобы выяснить, какая трагедия и почему тут разыгралась, кто стал ее жертвами, они не могли даже в мыслях своих задержаться — надо было выполнять боевое задание, приказ и партизанские тревоги вели их дальше. Вместе с ними уходил и автор.
А в «Знаке беды» он остался там, где некогда была просторная хуторская усадьба, от которой мало что оставил огонь, — разве что опаленную с уродливым стволом липу, на которую, видно, чуя «дух несчастья, знак давней беды», никогда не садились прилетавшие из леса птицы. Он не пошел на этот раз за своими прежними героями, он остался здесь, чтобы узнать, что за люди жили на спаленном хуторе, какая беда обрушилась на них.
Чем могли угрожать оккупантам эти пожилые одинокие люди, что могли им сделать? Но и против них гитлеровцы вели безжалостную войну, если можно называть войной убийство безоружных, беззащитных, слабосильных. Но не зря они именовали развязанную ими войну «тотальной» и «истребительной».
Разумеется, ничего хорошего Петрок и Степанида не ждали от вражеской армии, понимали, что предстоят им тяжкие дни, но действительность оказалась ужаснее самых мрачных предчувствий, бесчеловечность захватчиков не знала границ. Но еще больше сокрушает их то, что у фашистов оказались прислужники, нисколько не уступающие им в жестокости и изуверстве, что палачествуют, истязают, глумятся «свои», выросшие здесь, на их глазах.
Как могло это случится? Откуда они могли взяться, эти фашистские «бобики»? Что творится на свете? Боль эта жжет героев повести. «Как же так можно, мысленно переспрашивал себя Петрок, чтобы свои — своих? Ведь в деревне испокон веков ценились добрые отношения между людьми, редко кто, разве выродок только, решался поднять руку на соседа, враждовать или ссориться с таким же, как сам, землепашцем. Случалось, конечно, всякое, не без того в жизни, но чаще всего из-за земли — за наделы, сенокосы, ну и скотину. Но теперь-то какая земля? Кому она стала нужна, эта земля, давно всякая вражда из-за нее отпала, а покоя оттого не прибавилось… И ничего не боятся — ни божьего гнева, ни человеческого».