Сталин не был богом, не обладал дьявольской силой, его всемогущим сделали все эти Гетмановы, Неудобновы, Шишковы и Сагайдаки. Правда, никто из них не был застрахован от гнева «всевышнего» — головы ведь катились налево и направо, но их усердие и восторг, подозрительность и яростный гнев чутких, как флюгер, к указаниям сверху, очень неплохо оплачивался. Становясь жрецами сталинского «храма», они получали такую власть — пусть она и была очень малой частью власти вождя — и такие привилегии, которые никогда бы не имели при другом, неавторитарном, правлении. Они были заинтересованы в обожествлении вождя, в незыблемости сооруженного по его плану «храма». Все они были людьми «тридцать седьмого года», на волне этой чистки им открылся путь наверх.
Оттеснено было ими от руководства обществом, в большей своей части отправлено в лагеря и физически уничтожено поколение тех, кто совершил революцию, кто защищал ее во время гражданской войны, кто голодал, мерз, работал до изнеможения, ликвидируя послевоенную и послереволюционную разруху. В «Жизни и судьбе» эту старую гвардию представляют Мостовской, Крымов, Абарчук, Магар (троих из них накрыла волна репрессий). Почему же бескорыстные, самоотверженные, пламенеющие не смогли противостоять приспособленцам, нерассуждающим, готовым на все исполнителям, докам по части устройства своих шкурных дел? А потому, что они, «старая гвардия», сами того не желая, во многом подготовили приход на командные высоты тех, кто затем расправлялся с ними, — во всяком случае открыли им туда путь. Разве уверенные в том, что защищают завоевания революции, они не искореняли той свободы и демократии, ради которых и совершали революцию, разве не считали они уважение к человеческой личности вредным либеральным слюнтяйством, разве не были убеждены, что общечеловеческой нравственности не существует, что во имя интересов революции и диктатуры пролетариата можно не считаться со справедливостью, поступиться человечностью? Их фанатизм неизбежно открывал дорогу бесчеловечности, принудительное единомыслие — тупости и раболепию, догматическая узость и склонность к скороспелым выводам — подозрительности и репрессиям. Таким образом позиции «старой гвардии» были нравственно не обеспечены, уязвимы, поэтому она не могла устоять под натиском людей, лишенных убеждений, но заучивших партийную фразеологию и готовых делать все, что им прикажут, движимых желанием не служить революции, а выдвинуться, получить более высокую должность, отхватить кусок жизненного пирога побольше и пожирнее. Это был процесс, захвативший так или иначе судьбы многих людей.
Возникшая опасная нравственная ржавчина калечила души и судьбы. Участник революции, в семнадцатом поднимавший солдат, многолетний работник Коминтерна Крымов сначала, подавляя сомнения, стал писать в своих статьях то, что от него требовали, потом отстранялся от товарищей, которым шили дела, — подыгрывая злой силе, он убеждал себя, что честно выполняет партийный долг. В Сталинграде Крымов напишет донесение — в сущности донос — о вражеских настроениях и разговорах в доме Грекова, хотя прекрасно видел, как дерутся с немцами отрезанные от своих защитники этого дома. И говорят они то, что и ему иногда приходило в голову, но он себе запрещал такие мысли и другим не позволит распространять крамолу. В результате им самим занялись следователи…
А Мостовской, один из создателей партии, прекрасно помнивший, что дух свободы поднял их на борьбу против самодержавия, ничего не предпринимал, когда расправлялись с товарищами, начинавшими революционный путь вместе с ним, проверенными в тюрьмах, в ссылке, на баррикадах, — он не заступился за них не потому, что опасался за свою жизнь, а потому, что, справедливо или несправедливо поступили с ними, такова, считал он, воля партии, которая для него была превыше всего. И когда в лагере военнопленных сотоварищи Гетманова и Неудобнова — трусливый и невежественный генерал Гудзь, которому и полка нельзя доверить, и бригадный комиссар Осипов, о котором было известно, что в тридцать седьмом он в Академии «беспощадно разоблачал десятки людей, объявляя их врагами народа», — отправили в Бухенвальд на смерть майора Ершова, потому что не могли позволить, чтобы во главе подпольной организации военнопленных, то есть над ними, оказался беспартийный, да еще с сомнительной с их точки зрения биографией — сын раскулаченного, Мостовской, понимая, что именно Ершов «был выразителем мыслей и идеалов лагерного сообщества» и по праву возглавил сопротивление, его ликвидацию все-таки принял как должное. «Он распрямился и так же, как всегда, как десять лет назад, в пору коллективизации, так же, как в пору политических процессов, приведших на плаху его товарищей молодости, проговорил: „Я подчиняюсь этому решению, принимаю его как член партии“».