Понятно — повторю это: война есть война — были с этим проклятым немецким «аппендицитом» разного рода привходящие обстоятельства, которые были для них, для их комбата данностью, от которой некуда деваться. У них были плохие карты. В последней своей военной повести «По ту сторону» Гранин об этом напишет: герой его рассматривает немецкую карту от Пулково до Синявино и думает: «Господи, если б досталась ему эта карта тогда!.. Сколько сил он положил, чтобы разведать, нащупать их точки, сколько народа положил». (Осмелюсь тут в подтверждение сказанного опереться на одно собственное воспоминание. Мы наступали после Сталинграда, появились первые трофеи. Мне принесли немецкую карту Калмыкии, где перед этим шли у нас бои. Карта была много лучше, точнее нашей (как они это смогли сделать, не знаю), поэтому и запомнил ее. Сам комбат жестко отвергает этот довод: «карта — не оправдание».
И еще одно — политрук предложил тогда взять «аппендикс» к 21 декабря — подарок товарищу Сталину ко дню рождения: «Моральный подъем какой получился». А когда что-то делалось к дате да еще такой ответственной, тут уж давай, давай, ничего в расчет не принималось, ни с чем не принято было считаться… Сколько положили народа!
Комбатом, когда он решил выяснить, что тогда было на самом деле, двигала не дававшая покоя совесть, она подсказывала — что-то он делал не так, ошибался, и надо выяснить, что и почему, только так можно успокоить свою совесть, только правдой — как бы горька ни была эта правда. Но дело не только в былой ошибке. Что-то более важное толкало его. Рассказывая своим бывшим подчиненным об ошибке — ведь винит он главным образом и больше всего себя, ни кого другого, он понимал, что они будут не в восторге от его признания, что он разрушает греющий их сердце миф, который они вольно или невольно водрузили на место не радующей их правды. Один хотел, чтобы помнили «только веселое». Другой твердил об идейном воспитании, которым они вместе с «особистом» занимались — это было важнее всего. Лишь рассказчик смог понять значение того, что сделал комбат, его редкое мужество: «Видно было, до чего ему сейчас трудно. Может, труднее, чем в ту зиму. Сам он мог говорить о себе что угодно, он один мог судить себя. Одного из тех, которые талантом своим творили победу. Снова он полз по дну оврага. Седеющая голова его была в снегу, пули нежно посвистывали где-то в вышине. Он оглядывался, а мы залегли, оставили его одного…» И он скажет на последней странице повести встречавшей его жене: «Господи, да если б я мог стать таким, как комбат. Если б мне хватило сил…»
И дальше — это тоже, наверное, стоит иметь в виду — Даниил Гранин делиться своим собственным опытом писателя, которого нещадно били за рассказ «Собственное мнение» — безыдейный, антихудожественный, вредный — его в числе других обвинений предъявили Твардовскому, снимая его с поста главного редактора «Нового мира». И надо было продолжать делать свое дело, не отступить, не поддаваться официальной трепке и руководящим указаниям, опирающимся на утвердившиеся мифы: «Я позавидовал его одиночеству. Давно я не оставался в таком одиночестве. Отвык и от его неуютных правил — делать свое дело по совести, не объясняя своей правоты, не ища сочувствия». Рассказывая через двадцать лет после Победы о ленинградском народном ополчении, в которое он попал, Гранин вспомнил нескольких писателей — тоже ополченцев: «Я запомнил их мужество и шутки — и запомнил странное мое убеждение, что писателям так и следует себя вести себя, на то они и писатели. Это было наивно, и потом я улыбался, вспоминая себя, а теперь мне опять кажется, что тогда, в сорок первом, я был прав». Не стоит ли за этим «теперь» опыт писателя, которому надо было выстоять, когда шла идеологическая атака на него?
В последней фразе «Нашего комбата» «тревожно посвистывали пули». Это уже пули нашего времени, которые не остановили комбата, но которые не хотели замечать его бывшие подчиненные…
Проблема войны и памяти о ней, как проблема прошлого и настоящего — что было истинным, а что уводило от истины, так остро поставленная Граниным в «Нашем комбате», не уходила из поля его зрения и в более поздних его вещах о войне. Изменялась, обнаруживались новые грани, новые конфликты между прошлым — войной и настоящим — памятью о ней. В сущности, речь шла о нравственном суде, который человек, общество вершат над собой или которого требует накопившийся жизненный опыт, где не все ладно, где таятся опасные противоречия. Все это с кровавой резкостью обнаруживает война. Вот почему память о войне становилась такой острой, такой больной нравственной проблемой.