— Но почему именно рука? И зачем все это? — требовал он разъяснения, делая жест, охватывающий всю комнату.
— Отвечу в порядке заданных вопросов. Рука, или вернее, кисть — потому, что это самый совершенный из существующих инструментов, и я, разумеется, не могу придумать ничего лучшего. А «все это» — потому, разумеется, что я однажды натолкнулся на решение главной загадки, и мне захотелось, в порядке проверки теории, создать совершенное существо или нечто, близкое к нему. "Черепахи» явились первым шагом. У них было достаточно мозгов, чтобы жить и вырабатывать рефлексы, но слишком мало. чтобы развить конструктивное мышление. На том этапе такой необходимости не было.
— А вы думаете, что ваше «совершенное творение» обладает «конструктивным мышлением?» — спросил я.
— Мозг у нее не хуже вашего, а по объему даже больше, — ответил Диксон, — хотя, конечно, она нуждается в опыте, то есть в образовании. И все же поскольку ее мозг уже полностью развит, то обучение идет гораздо быстрее, чем, например, у ребенка.
— А можно нам познакомиться с этим… с ней? — спросил я.
Диксон разочарованно вздохнул:
— Люди всегда норовят перепрыгнуть через промежуточные этапы, прямо на готовенькое. Ну да ладно. Только сперва маленький опыт, ибо боюсь, ваш друг еще не совсем убежден.
Он подвел нас к шкафу с хирургическими инструментами и открыл дверцу холодильного отделения. Вынул оттуда бесформенную белую массу, положил ее на стол. Потом откатил стол в тот конец комнаты, где стояла электрическая аппаратура. Из-под бледной аморфной массы торчала человеческая кисть.
— Бог мой! — воскликнул я, — да ведь это Биллова «подушка с ручками».
— Да, он не так уж ошибался, хотя, судя по вашим словам, и прибавил кое-что от себя. Эта штука — мой главный помощник. У нее есть все нужные системы: пищеварительная, нервная, дыхательная. Фактически она живет. Но существование у нее не очень интенсивное — по сути дела она служит стендом для испытания только что собранных органов… Если вы, мистер Уэстон, хотите убедиться, что «подушка» не живая, то прошу вас.
Альфред осторожно приблизился к белой массе, осмотрел сквозь очки — внимательно, но с отвращением, испытующе потыкал в нее указательным пальцем.
— Значит, в основе лежит электричество? — спросил я Диксона.
— Возможно. А возможно, и химия. Не думаете же вы, что я раскрою вам все свои секреты?
Он взял бутылку с каким-то серым раствором и отлил немного в мензурку. Закончив приготовления, сказал:
— Удовлетворены, мистер Уэстон? Мне бы не хотелось, чтобы потом меня обвиняли в каком-нибудь жульническом трюке.
— Она не кажется мне живой, — осторожно признал Альфред.
Мы смотрели, как Диксон прикреплял к аморфной массе электроды. Затем он тщательно выбрал на ее поверхности три точки и в каждую из них ввел при помощи шприца немного серо-голубоватой жидкости. Затем дважды опрыскал всю массу из нескольких пульверизаторов. Наконец, в быстрой последовательности защелкал переключателями.
— Теперь, — сказал он улыбаясь, — придется минут пять подождать. Можете скоротать время, гадая, какие именно действия имели решающее значение.
Прошло три минуты, и аморфная масса начала слабо пульсировать. Постепенно пульсация учащалась и усиливалась, пока по массе не побежали длинные ритмичные волны. Затем она не то осела, не то перевалилась на один бок, обнажив спрятанную раньше руку. Я увидел напряженные пальцы, старающиеся ухватиться за гладкую поверхность стола.
Мне кажется, я вскрикнул. Пока пальцы не задвигались, я ведь не мог заставить себя даже поверить в возможность того, о чем говорил Диксон.
— Дружище! А если то же самое проделать с трупом…
Он отрицательно качнул головой:
— Нет, не получается. Я пробовал. Вероятно, это можно назвать жизнью, но она совсем другая, чем у нас. В чем тут собака зарыта, я пока еще не разобрался…
Другая или нет, но я понимал, что вижу перед собой начало настоящей революции, открывающей необычайные перспективы.
А в это время мой молодцеватый коллега Альфред топтался вокруг стола, как будто был в цирке и его вызвали на арену — удостовериться, что никакого жульничества с зеркалами и бечевками нет и в помине. И он получил по заслугам, когда его стукнуло электрическим разрядом напряжением в несколько сотен вольт.
— А теперь, — сказал Альфред, убедившись, что в принципе гипотезу об обмане придется исключить, — нам хотелось бы осмотреть то «совершенное творение», о котором вы говорили.
По— видимому, он все еще был далек от понимания истинной сути показанных нам чудес, и вбил себе в башку, что какое-то преступление все же имело место и надо лишь собрать улики, необходимые для правильной судебной квалификации преступного деяния.
— Хорошо, — согласился Диксон. — Между прочим, я назвал ее Уной. Другие имена не подходили по смыслу, а так как она безусловно единственная в своем роде, так пусть и будет Уной.
Диксон подвел нас к самой большой клетке, последней в ряду, и, стоя на некотором расстоянии, окликнул ее обитательницу. Не знаю, что я ожидал увидеть, как не знаю и того, что именно надеялся увидеть Альфред. Во всяком случае, воздуха, чтобы прокомментировать то, что, тяжело ступая, двигалось к нам, у нас обоих не хватило.
«Совершенное творение» Диксона было самым ужасающим гротеском из тех, что можно вообразить наяву или увидеть во сне. Попытайтесь, если сможете, представить себе конический панцирь из какого-то стекловидного вещества. Закругленная верхушка конуса находилась на высоте добрых шести футов от земли. Диаметр основания составлял четыре фута шесть дюймов, а может, и больше. Вся эта штука поддерживалась тремя короткими цилиндрическими ногами. Еще были четыре руки, пародировавшие человеческие, которые торчали из сочленений на середине туловища. Глаза, расположенные дюймах в шести ниже верхушки конуса, внимательно смотрели из-под роговых век. На мгновение я почувствовал себя на грани истерики.
Диксон с гордостью оглядел свое страшилище.
— К тебе посетители, Уна!
Ее глаза остановились на мне, а потом повернулись к Альфреду. Один из них мигнул, причем, когда веко опустилось, раздался легкий щелчок. Донесся мощный резонирующий голос, который, казалось, не имел никакого определенного источника.
— Наконец-то! Долго же мне пришлось добиваться своего, — сказал голос.
— Господи! — возопил Альфред. — Эта уродина еще и говорит!
Упорный взор Уны не отрывался от моего коллеги.
— Этот сгодится! Мне нравятся его стеклянные глаза! — громыхал голос.
— Уна, успокойся. Это вовсе не то, что ты думаешь, — вмешался Диксон. — Я должен просить вас, — добавил он, обращаясь к нам обоим, но глядя только на Альфреда, — быть осторожнее в выборе выражений. Уне, конечно, недостает жизненного опыта, но она обладает чувством собственного достоинства, а также сознанием ряда своих физических преимуществ. У нее довольно вспыльчивый характер; оскорбляя ее, вы ничего не выгадаете. Естественно, что сначала ее внешний вид кажется странным, но я сейчас все разъясню.
В его голосе появились нотки профессионального лектора:
— После открытия метода оживления первой моей мыслью было создать в качестве убедительного доказательства антропоидную форму. Однако, подумав, я отказался от идеи примитивной имитации, Я решил подойти к проблеме с логических и функциональных позиций, исправляя те черты, которые кажутся мне неудачными или слабо разработанными в конструкции человека и других животных. Позже возникла необходимость и дальнейших модификаций, исходившая из технических и конструкторских соображений. Однако в целом Уна — результат логических размышлений. — Он помолчал, с нежностью глядя на страшилище.
Альфред все еще набирался духу, прежде чем поделиться своими впечатлениями. Он тупо разглядывал уродину, которая в свою очередь пристально всматривалась в самого Альфреда. Невооруженным глазом можно было видеть, как лучшее «я» Альфреда боролось с предубеждением. И он сумел встать выше своей недавней недоброжелательности!