"Русские на Черном море". "Письмо из Мюнхена".Отыскали газетчики место для верной морской информации в самой сухопутной стране! Он читает и фыркает. В самом деле, забавно, даже не придумать такого комического анекдота. Надо вырезать и послать адмиралу в Николаев.
– Разрешите, милостивый государь, присесть?
– Пожалуйста, – механически отвечает он на изысканную французскую просьбу и поднимает голову от газеты.
И он и господин, распространяющий запах модных духов, с досадой раскланиваются. Все же не удалось им избежать встречи. Граф Панин с находчивостью дипломата первый нарушает неловкое молчание.
– Вы, любезнейший Павел Степанович, удаляетесь от общества соотечественников. Живете анахоретом по старой морской привычке?
– У меня, граф, здесь мало знакомых.
– Помилуйте, да хоть бы я. Я живо помню путешествие на вашем фрегате. Кажется, "Чесма"?
– Корвет "Наварин", граф. Воспоминания не очень приятные-с. Вы изволили тогда жаловаться, что я напрасно держу вас в море.
– Что поделаешь, – дипломат округлым жестом снимает блестящий цилиндр перед проходящими дамами, – мы, сухопутные люди, теряемся в вашей стихии. И, уга1теп{5}, я спешил в Неаполь. Я вижу, вы читаете заметку о "Виксен". Этот резкий захват британского корабля и увеличение им сил наших на Черном море сделают нам немало хлопот.
– Какие же хлопоты? Арест шхуны произошел при мне, граф. Шкипер Белль доставлял горцам военную контрабанду, а линия от Анапы до Батума объявлена блокированной. Шхуну забрал бриг "Аякс", кажется даже без выстрела. А что пишут газетчики – это просто неловко-с повторять: ""Виксен" стал сильнейшим линейным кораблем русских!" Помилуйте, какой вздор! На нем больше полусотни матросов и десятка мелких орудий не разместить. Обыкновенное посыльное судно, каких у нас на Черном море немало.
– Да? О, вы меня очень обязали. Это несчастное дело. Господин Лонгворт из "Morning Chronicle" атакует британское правительство, что оно пасует перед русскими властями. Создается общественное мнение…
Павел Степанович заметно пожимает плечами. Он знает, что царь и министерство совсем не считаются с европейским общественным мнением. Да в конце концов шумиха вокруг "Виксен", видимо, исходит от самого Пальмерстона. Обычный способ английских министров подготовлять свою страну к русофобским действиям.
– Вы в отставке, господин Нахимов? Хозяйничаете в деревне? – Граф лорнирует скромный, застегнутый до ворота сюртук Павла Степановича.
– В отпуску для лечения. И где же мне хозяйничать, граф? На морской службе мы ничего не приобретаем.
– Значит, все еще на этом корвете? Ваш чин?
– Капитан первого ранга, командир линейного корабля "Силистрия", который сейчас под флагом адмирала Лазарева.
– Но это же прекрасное положение, капитан. Искренно поздравляю. Все наше общество будет радо узнать, что имеет в вашем лице представителя отличенных государем морских офицеров. Уга!теп1, топ сЬег, вы должны меня навестить в середу. Непременно.
Павел Степанович складывает газету и запихивает в карман. Поднимается, опираясь на палку. Внимание графа еще более отвратительно, чем его аристократическое снисхождение.
– Весьма признателен. Я во вторник выезжаю в Берлин.
Беседа с Паниным, потом встреча с офицерами из свиты Меншикова, приехавшего к императору на Теплицкие воды, с новой силой вызывают желание скорее вернуться на корабль.
Из прусской столицы, в которой его по-прежнему мучают и вымогают гонорары глубокомысленные и важные доктора, Павел Степанович часто пишет Михаиле Францевичу Рейнеке в Петербург. Наряду с чтением это единственно возможное занятие в его жизни добровольно заключенного. "3 декабря 1838 г.
Не получив в Карлсбаде ни малейшего облегчения для настоящей болезни, возвратился опять в Берлин еще с новою – биением сердца. Трудно вообразить себе, чего со мною не делали, и я не знаю, что остается мне еще испытать. Меня жгли, резали, несколько дней был на краю гроба, и ничто не принесло облегчения. Теперь у меня сыпь по всему телу, в левом боку продета заволока. Три месяца должен жить на одном молоке.
Не правда ли, я очень несчастлив? Корабль мой употребляется в делах у абхазских берегов, и я мог бы действовать. До сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что остаюсь здесь на зиму, что еще 6 – 8 месяцев должны протечь для меня в ужасном бездействии, а в отсутствие мое, вероятно, меня отчислят и назначат другого командира экипажа и корабля. Много мне было хлопот и за тем и за другим. Не знаю, кому достанется "Силистрия"! Кому суждено окончить воспитание этого юноши, которому дано доброе нравственное направление, дано доброе основание для всех наук, но который еще не кончил курса и не получил твердости, чтоб действовать самобытно. Не в этом состоянии располагал расстаться с ним, но что делать! – надобно или служить или лечиться…" "9 декабря 1838 г. Любезный друг Миша!
Я вполне понимаю, что тебя обидело равнодушие некоторых твоих сотрудников к гидрографическим занятиям. Но не должно принимать это так близко к сердцу. Согласен, что для человека с возвышенными понятиями о своих обязанностях непостижимой кажется холодность к делу в других. Но, проживши на белом свете лучшую и большую половину нашей жизни, право, пора нам приобресть опытность философического взгляда, или, лучше сказать, время найти настоящую точку зрения, с которой должно смотреть на действия нас окружающих… В человеческой жизни есть два периода – в первый живем будущим, во второй – прошедшим. Мы с тобой, коснувшись последнего, должны быть гораздо более рассудительны и снисходительны к тем, которые живут еще в первом периоде. Они живут мечтами, для них многое служит развлечением, забавой, над чем можно смеяться. Огорчаться же этим, значило бы себя напрасно убивать.
Что скажу о себе? На днях был консилиум – решили, что болезнь происходит от расстройства нервов, и присудили кормить меня арсеником. Можешь вообразить себе, как отрадно для больного знать, что он глотает яд. Но я бы с удовольствием принимал эту отраву, если бы был убежден, что она принесет мне исцеление. Так нет, надежда давно перестала меня ласкать. Признаюсь, я бы отсрочил это испытание и уехал бы на совет в Дрезден, если бы Богдан Глазенап выслал мне за майскую треть мое жалованье. Он неделикатно со мной поступил. Потрудись переговорить с ним, возьми от него деньги и перешли мне с жалованьем за сентябрьскую треть, на получение которой от комиссионера Черноморского флота Коренева посылаю к тебе доверенность…
Пиши мне, ради неба, – после письма брата Сергея я ни строчки ни от кого не имею. Из Черного моря, кроме адмирала, никто ко мне не напишет, но его я не хочу затруднять частой перепиской. Прощай еще раз…"
"4 февраля 1839 г.
…Сейчас получил письмо из Черного моря. Адмирал советует 'бросить мне неудачное лечение в Германии, возвратиться в Николаев и отдаться в руки Алимана, искусство которого превозносит. Нет сомнений, что если он и не так искусен, как некоторые из здешних докторов, то несравненно их добросовестнее и не станет даром кормить меня лекарствами…"
Вспомнив просьбу Рейнеке, он приписывает: "О Стодольском можешь не беспокоиться. Полагая, что он при переезде на Черное море может нуждаться в деньгах, я писал об этом заранее к Путятину, и Сто-дольскому выдана тысяча рублей в счет его содержания. Квартира моя и все в ней находящееся, что принадлежит мне, поступило в полное его распоряжение.
Нечего сомневаться – любому из корпусных товарищей он поможет. Даже за спивающегося Чигиря дважды хлопотал перед Лазаревым…"…
"10 февраля 1839 г.
…Об излечении настоящей моей болезни перестал и думать. Ведь известно, что противу расстройства нервов медицина не нашла еще определенных мер. Предаваться же беспрестанно испытаниям – значит действовать на счастье, а я давно убедился, что оно существует не для меня. Положение мое становится день ото дня тягостнее.