Поддерживая Корнилова, Нахимов сходит в склеп с группой флагманов и капитанов. Здесь безучастный Берх и престарелый Дмитриев, багровый и хмурый Станюкович, строгий Новосильский. Кучкой жмутся к стенам капитаны Микрюков, Кузнецов, Барановский, Истомин, Панфилов. Эти не стесняются своих слез.
Рука Корнилова дрожит. Может быть, вывести его?
– Вам нехорошо, Владимир Алексеевич?
После многих часов молчания од не узнает своего голоса в хриплом шепоте.
Корнилов, не отвечая, сдавливает пальцы друга. Корнилов старается унять лихорадочную дрожь в руках и ногах. Одна мысль гложет его: как теперь работать? Чьим именем требовать исполнения от чиновников, инженеров, капитанов, работников. Разве именем этого равнодушного старца, режущим русское ухо именем Морица Верха, можно вооружать батареи и корабли, увеличивать черноморскую силу России?
В последний раз грохают штуцерные залпы, и с площади ползет пороховой дым.
Адмиралы остаются в склепе, склоняя головы перед проплывающими ризами. Кончились речи. Слышно, толпы вверху расходятся. Оглянувшись, видя только близких товарищей, в порывистом движении приникает Владимир Алексеевич к плечу Нахимова. Истомин просит:
– Вам надо лечь, Владимир Алексеевич. Потом я приду рассказать о последних часах Михаила Петровича. Он вас и Павла Степановича вспоминал до последнего забытья, называл своими наследниками и завещал вести нас для славы родного флота.
– Ах, Истомин, вы помните? И вы, Павел Степанович… Вижу нашего благодетеля на "Азове" расхаживающим под огнем с турецкого адмирала. На "Азове" все мы получили воспитание, не правда ли? Как будем теперь без своего капитана?
– Все-с тлен, – угрюмо произносит Нахимов, подводя Корнилова к лестнице. – Я хотел бы одного – место обрести рядом с Михаилом Петровичем. С ним трудился, с ним и успокоиться.
Привычка действовать пробуждает Корнилова.
– Да, да. Нам это дело надо решить. В склепе учителя будет вечный дом учеников. Я распоряжусь. Кому же, как не нам.
Рука об руку они выходят из собора к Библиотеке. Корнилов вдруг начинает быстро говорить об ускорении постройки собора.
– Наше первое дело – закончить священный памятник Михаилу Петровичу. Ведь так?
Павел Степанович снова частый гость семьи Корнилова. Старшие мальчики Корнилова уже учатся в корпусе, а Танюша в Смольном институте, но младшие также любят доброго адмирала. Он может часами просиживать у постели больной Сонюшки и ухаживает лучше всякой няни.
Владимир Алексеевич, если он не в Николаеве и не в крейсерстве, томится без Павла Степановича. Нахимов – преданный общему делу товарищ, тут, которому можно рассказать о всех неприятностях и волнениях. А причин к недовольству у Корнилова всегда много. Потому что для исполнения планов устройства, флота у начальника штаба слишком мало власти. После высочайшего смотра он и генерал-адъютант, вице-адмирал, и служит связью Черноморского флота с государем, но для дела этого недостаточно. Решать вопросы нельзя в обход иерархического начальства – главного командира Берха и управляющего морским министерством. А Берх все задерживает, все хоронит по неспособности и трусости.
– Неужто нельзя найти более способного адмирала? Противно входить в дом Лазарева и находить там Морица, глупую обезьяну. Читали вы Эженя Сю "Саламандру", Павел Степанович? Комический капитан корвета – это он, а я его старший лейтенант, Дон-Кихот в морском мундире.
Расстегнув тужурку, Корнилов устраивается на оттоманке. Поджав ноги, он крутит папиросу.
– Что, молчите? Хотите сказать – коли не нравится, уходи? Но если я считаю, что это будет изменою памяти покойного благодетеля? Что сказал бы Михаил Петрович вслед оставившим руль в обстоятельствах общего несчастья?
Нахимов у окна в глубоких креслах. Как всегда, его глаза далеко. Может быть, сейчас следят за тучкой, ползущей на Мекензиевы горы. Но он не безучастен. Он с верою в свои слова убеждает:
– Вам нельзя уходить. Пусть вам и кажется ваше положение фальшивым, нельзя.
– Конечно, фальшивое. Я имею случайное и косвенное влияние на главные артерии механизма управления, на интендантство и строительную часть. А попадет под нарекание кто? Я. Без всякого официального признания, а государь сказал, что на меня одного полагается.
В чуть заметной усмешке дрогнули усы и губы Нахимова: даже трогателен бессознательный эгоизм Владимира Алексеевича.
– Ну-с, и попадет вам, что с того?! Усугубляйте деятельность, покажите, что сделанное Лазаревым сделано не только хорошо, но и прочно.
Корнилов задумывается. Выпуская дым, он размышляет вслух:
– Положим, князь Меншиков в последнему смотре был со мною внимателен и любезен, может быть, он и устранит служебные затруднения? Он сказал, что я имею право и должен знать все. Или вы по-старому не верите князю? Это напрасно. Он лично хлопотал о вице-адмиральском чине для вас.
– Поживем – увидим, – уклоняется от разговора о Меншикове Павел Степанович. – Во всяком случае, я не отчаиваюсь в судьбах флота, пока вы трудитесь, любезный друг. Самый страшный враг – рутина в общем смысле. Берх только ее порождение.
Попав в русло своих важнейших мыслей, Павел Степанович не может беседовать сидя. Он ходит большими шагами, то останавливаясь перед Корниловым, то кружа вокруг стола с моделью "Владимира".
– Я посмотрел ваши черновые соображения о корабельном комплекте. Вот где основа всему. Разве может быть большее дело! Через головы дурных советников вы ясно указали на необходимость отныне строить лишь винтовые корабли. Правда, с опозданием приступаем. Но мы – русские, мы постоянной армией и флотом обзавелись тоже позднее других держав, а это не помешало нам сделать их лучшими в мире. Авось из упадка выведем. Или другое ваше дело заказ Мальцеву паровых машин для винтовых шлюпов и шхун. Превосходно! Давно пора поощрять своих предприимчивых людей, развязаться с услугами англичан и вообще иностранцев…
– Это была ваша мысль. Я ее урезал, Павел Степанович, для верности своих машин для больших кораблей не сделать.
– Возможно, я и не корю. По нынешним обстоятельствам лучше маленькое дело, чем большие мысли без дела. Но заметьте, Владимир Алексеевич, что русский человек все может. "Азов" и "Палладу" Ершов строил не по чужим образцам. Мы не хуже других просвещенных народов.
Корнилов не любит общих рассуждений и хочет вернуть беседу в русло флотских дел.
– Это крайность, Павел Степанович. Нам еще долго в учениках у Европы быть. Я сочувствую патриотизму славянофилов, но не их презрению к иностранному.
– А по мне, и патриотизм господ Аксаковых чаще смешон. Но, принимая взгляд, что от ученического положения нам не избавиться, мы себе учителей не вырастим. Суворов на Фридриха не оглядывался. Покойный Ми-~хаил Петрович практически служил опровержением этой идеи подражания. Помните, как подсказал, что английская метода обучения по артиллерии для нас чересчур педантична. Да вот, пожалуйста, еще пример. Вы из Англии привезли громоотводы. А почему их у нас нет? Приказу не дали сверху!
– Экий вы сегодня полемист, – принужденно смеется Корнилов. – Вернемся лучше на нашу грешную землю.
– Вернемся, – остывает Нахимов, – какой пункт для рандеву?
– На верфи наши в тишайшем Николаеве. В будущем году мы будем иметь на плаву "Императрицу Марию". Чтобы не удлинять этот стапель для двухдечного винтового корабля, не лучше ли заложить винтовой фрегат?
– Фрегатов у нас мало, а для крейсерств они нужны. Пожалуй, полезно так решить вопрос, если на новое строительство стапеля по берегу Ингула в Петербурге согласятся. Выгодно перейти на постройку трехдечных кораблей стопушечных. Но тогда полный комплект двух дивизий образуется к какому году? Позвольте, Владимир Алексеевич, карандаш и бумагу.
– Лизанька, прикажи дать нам лампу! – кричит, оживляясь, Корнилов.
На зиму дела флота вынуждают Владимира Алексеевича уехать с семьею в Николаев. Опять Нахимов одинок в холостяцкой квартире. В его маленьком садике на изрытых дождями клумбах отцвели самые поздние осенние цветы. Перевезенная из Редут-Кале магнолия укутана в солому от ветров с моря. Капризные ветры атакуют море за мысом Лукулл и катят волны мимо Херсонеса на Александровскую и Константиновскую батареи либо взбаламучивают Большой рейд, мчась через пологие холмы Северной стороны. Частая сетка дождя закрывает Сапун-гору и протягивается к Инкерману до Дуванки на севастопольской дороге. Снег не выпадает, но оттого город кажется особенно мрачным. Оголенные деревья скучны и неестественны, как голые мачты. Листва должна одевать акации, каштаны и тополя, как паруса корабельное дерево. Тогда жизнь становится полнее, и прочь уходят грустные мысли о старости, и не беспокоит застарелый ревматизм.