— Поди-ка сюда, — сказала она тихо. — Как ты думаешь?..
Там была кладовка, или чулан, или что-то другое в этом же роде, какая-то большая подсобная комната с висячими полками и узким окном. Оцинкованное корыто, банки, ящики, деревянные гнутые санки; старые стулья, вверх ножками, друг на друге; плетеное дачное кресло-качалка. Зацепившись пружиной за шпингалет, висела рваная раскладушка. Сероватое тусклое свечение обрамляло ее закругленный контур — начинался рассвет, так много прошло уже времени…
— Ну как? — она взяла мою руку, положила ее под свою, как под крылышко, я слегка касался ее груди и видел ее замутившийся взгляд, и весь заходился от того и другого, и, Господи, губы ее, неужели так близко? И то ли трезвел, то ли пьянел еще больше, но прежним, уж точно, не оставался…
Мягко, одними пальцами она оттолкнула мое лицо.
— Заманчиво, а? — сказала она. — И задвижка есть изнутри…
Как светло в этом городе! Холодно и светло.
Мы с ней медленно идем по улице, по ее улице, к ее дому, вот он уже показался вдали. «Осень, прозрачное утро…» — напевает она тихонько. Как же так, думаю я, как же мир так разумно и просто устроен! Вот нас двое на свете, и никто нам больше не нужен, и ничто нам не нужно, ни откуда, ни от кого. Каждый из нас за высшее в мире блаженство платит другому таким же блаженством, и вот эта гармония и есть, наверное, счастье, если это слово вообще хоть что-нибудь означает…
Так я говорю себе, убежденно и искренне и ловлю себя вдруг на том, что мне надо так говорить, что без этого мне и теперь не будет покоя. С удивлением я обнаруживаю, что тревога моя, хоть, и правда, чуть притупилась, но совсем не исчезла, по-прежнему тут, со мной неотступно. И уверенности — того, чего больше всего я желал, — уверенности по-прежнему нет никакой!
Угол, арка, двор, поворот, ступенька — и огромная, необъятная дверь.
Какое-то болезненное, истерическое состояние охватывает меня. Я чувствую, как весь сотрясаюсь, и слезы — не скупые мужские, а постыдно обильные, детские — застилают мне глаза, заливают лицо, капают на ее холодные руки, которые я выцеловываю исступленно…
— Господи! — говорит она с удивлением и испугом. — Неужели ты так меня любишь?!
— Да, — отвечаю я, — да, так! — но говорю уже как-то глухо, почти неслышно…
……………………………………………………………………………………………………….
— Ну вот, — говорит симпатичная женщина в наброшенном на плечи пальто. — Вот вам адрес вашей знакомой.
Она подает мне в окошко исписанный мною бланк. На свободных строчках чужим красивым почерком, яркими красными чернилами выведен адрес: Стрелковая, 18, квартира…
— Нет, — говорю я, — это не то. Там она уже не живет, она переехала.
— Других сведений не имеется, — говорит симпатичная женщина. — Не могу вам ничем помочь. Может быть, поспрашивать у соседей?
Немного кружится голова. То ли ложная память, то ли и вправду все уже было.
— Ничего, — говорю я, — не волнуйтесь. Не волнуйтесь, ладно, ничего….
Но и сам я, странная вещь, не могу сказать, что волнуюсь. Мне грустно, это верно, но как-то спокойно грустно. Я как будто знаю нечто такое, помимо справочного бюро. Я знаю, что дело сейчас не в адресе. Ну, спрошу у соседей, ну, встречу на улице. Я решился, я выбрал, вот что главное, все дальнейшее — неотвратимо. А так ли это будет, как я представляю, так ли, как буду потом вспоминать, или, может быть, как-то еще иначе — этого мне все равно не выяснить ни теперь, ни потом. Потому что всякая память — ложная память. Вот ведь что-то со мной случилось важное сейчас, в текущем еще мгновении, а уже я не помню, что, а если и помню, то не так уже ясно, чтобы в точности рассказать…
Я иду по улице, широко распахнув пальто. От дождя не становится прохладнее, наоборот: такое чувство, будто это мой собственный пот льет с высоты, добавляясь к испарине.
Черт знает что, думаю я, черт знает что. В пиджаке уже холодно, в пальто еще жарко, как ни крути, а плащ покупать придется. Может, мама подбросит сотню-другую из тех, сэкономленных по мелочам, специально для меня утаенных от Якова?..
Последняя глава
— Что это вы кофе вздумали, на ночь глядя? — спрашивает соседка Фира Матвеевна. — Или, может, у вас ночная работа?
Язва, до всего-то ей дело.
— Да, — бормочу я, — работа. Тут… кое-что надо… чтобы успеть… А то знаете…
Я вхожу в комнату, держа кофейник за ручку, обмотанную носовым платком.
Марина уже проснулась…
Марина проснулась, и я тороплюсь изобразить улыбку.