LXXVII
Когда мы поужинали, явился лодочник, чтобы везти нас в Венецию; я спросил, отдаст ли он лодку в мое распоряжение; он согласился, и на этом мы сговорились. Наутро, спозаранку, мы сели на коней, чтобы ехать на пристань, которая находится в скольких-то немногих милях от Феррары; и когда мы приехали на пристань, мы застали там брата Никколо Бенинтенди с тремя другими товарищами, каковые поджидали, чтобы я подъехал; с ними было две штуки оружия на древках, а я купил в Ферраре доброе копье. Будучи к тому же отлично вооружен, я ничуточки не испугался, как то сделал Триболо, который сказал: «Помоги нам, Господи, они здесь, чтобы убить нас!» Ламентоне обернулся ко мне и сказал: «Лучшее, что ты можешь сделать, это — вернуться в Феррару, потому что я вижу, что дело это опасное. Сделай милость, мой Бенвенуто, уходи от ярости этих бешеных зверей». Тогда я сказал: «Едем вперед, потому что, кто прав, тому помогает Бог; и вы увидите, как я помогу себе сам. Разве эта лодка нанята не для нас?» — «Да, — сказал Ламентоне. — И в ней мы будем без них, поскольку сможет моя доблесть». Я тронул вперед коня и, когда я был в пятидесяти шагах, спешился и смело со своим копьем пошел вперед. Триболо остановился позади и скрючился на лошади, что твой мороз; а Ламентоне, нарочный, пыхтел и сопел, что твой ветер; потому что такая была у него привычка; но на этот раз он пыхтел больше обычного, выжидая, чем кончится вся эта чертовщина. Когда я подошел к лодке, лодочник выступил мне навстречу и сказал мне, что эти несколько флорентийских господ хотят сесть вместе с нами в лодку, если я на это согласен. На что я сказал: «Лодка нанята для нас, а не для других, и мне жаль до самого сердца, что я не могу быть с ними». На эти слова некий смелый юноша Магалотти сказал: «Бенвенуто, мы сделаем так, что ты сможешь». Тогда я сказал: «Если Бог и моя правота, вместе с моими силами, захотят и смогут, вы меня не заставите смочь то, что вы говорите». И с этими словами я прыгнул в лодку. Обратив к ним острие оружия, я сказал: «Этим я вам покажу, что я не могу». Когда этот Магалотти, желая немного пригрозить, взялся за оружие и двинулся вперед, я вскочил на край лодки и отвесил ему такой удар, что, не упади он навзничь, я бы его проткнул насквозь. Остальные товарищи, вместо того чтобы помочь ему, отступили назад; и, видя, что я мог бы его убить, а не только что ударить, я ему сказал: «Вставай, брат, и бери свое оружие, и уходи; ты видел, что я не могу того, чего не хочу; а того, что я мог сделать, я не хотел». Затем я кликнул Триболо, и лодочника, и Ламентоне; так мы поплыли в Венецию. Когда мы проплыли десять миль по По, эти молодые люди сели в фузольеру[202] и догнали нас; и когда они с нами поравнялись, этот болван Пьер Бенинтенди сказал мне: «Плыви себе, Бенвенуто, мы еще увидимся в Венеции!» — «Плывите сами, я не отстану, — сказал я, — меня всюду можно видеть!» Так мы прибыли в Венецию. Я обратился за советом к брату кардинала Корнаро, говоря ему, чтобы он оказал мне покровительство, чтобы я мог носить оружие; — каковой мне сказал, чтобы я его носил свободно, потому что худшее, что мне грозит, это лишиться шпаги.
LXXVIII
Так, с оружием, мы пошли навестить Якопо дель Сансовино, ваятеля, который посылал за Триболо; и мне он учинил великие ласки, и захотел дать нам обедать, и мы у него остались. Разговаривая с Триболо, он ему сказал, что сейчас он не хочет им услужаться и чтобы он зашел другой раз. На эти слова я рассмеялся и шутливо сказал Сансовино: «Слишком уж далек ваш дом от его дома, чтобы ему заходить другой раз». Бедный Триболо, опешив, сказал: «Да у меня с собой письмо, которое вы мне написали, чтобы я приехал». На это Сансовино сказал, что такие люди, как он, почтенные и даровитые, могут делать такие вещи, и даже большее. Триболо пожал плечами и сказал: «Терпение», несколько раз. Тут, невзирая на обильный обед, который мне задал Сансовино, я стал на сторону моего товарища Триболо, который был прав. А Так как за этой трапезой Сансовино не переставал трещать о своих великих деяниях, говоря дурное про Микеланьоло и про всех, кто занимался этим искусством, только самого себя расхваливая удивительно; то это мне до того надоело, что я ни одного куска не съел, который бы мне понравился, и только сказал такие два слова: «О мессер Якопо, почтенные люди поступают, как почтенные люди, а люди даровитые, которые создают прекрасные и добрые произведения, познаются много лучше, когда их хвалят другие, чем когда они хвалят так уверенно самих себя». При этих словах и он, и мы встали из-за стола, ворча. В этот самый день, бродя по Венеции около Риальто, я встретил Пьеро Бенинтенди, каковой был с несколькими; и, заметив, что они ищут мне досадить, я зашел в лавку к аптекарю, так что я дал пройти этой грозе. Впоследствии я слышал, что этот юноша Магалотти, с которым я обошелся учтиво, много их упрекал, и так это прошло.
LXXIX
Несколько дней спустя мы поехали обратно во Флоренцию; и когда мы остановились в некоем местечке, каковое по сю сторону Кьоджи, по левую руку, если ехать в сторону Феррары, то хозяин пожелал, чтобы ему было уплачено по его способу, раньше чем мы пойдем спать; и когда мы ему сказали, что в других местах принято платить утром, он нам сказал: «Я хочу, чтобы мне было уплачено с вечера, и по моему способу». Я сказал на эти слова, что люди, которые желают поступать по своему способу, надо, чтобы они создали себе и мир по своему способу, потому что в этом мире так не принято. Хозяин отвечал, чтобы я ему не морочил мозги, потому что он желает поступить по этому способу. Триболо дрожал от страха и щипал меня, чтобы я молчал, дабы они не сделали нам хуже; так мы ему заплатили по их способу; затем пошли спать. Что у нас было хорошо, так это превосходнейшие постели, совершенно новенькие и действительно чистые. Несмотря на это, я так и не уснул, обдумывая всю эту ночь, что бы мне такое сделать, чтобы отомстить. То мне приходила мысль поджечь ему дом; то зарезать ему четырех добрых коней, которые у него стояли в конюшне; все это я видел, что мне легко сделать, но зато я не видел, чтобы легко было спасти себя и моего товарища. Решив, как последнее средство, поместить пожитки и товарищей в лодку, я так и сделал; и когда лошадей впрягли в бечеву, которые тянули лодку, я сказал, чтобы с лодкой не трогались, пока я не вернусь, потому что я забыл пару туфель в том месте, где я спал. И вот, вернувшись в гостиницу, я спросил хозяина; каковой мне ответил, что ему до нас дела нет и чтобы мы шли к б…м. Был там один его парнишка, конюшенный мальчик, весь заспанный, каковой мне сказал: «Хозяин не тронется ради самого папы, потому что он спит с одной лентяйкой, которой он весьма жаждал». И попросил у меня отвальное; тогда я ему дал несколько этих мелких венецианских монеток и сказал ему, чтобы он задержал немного того, который тянет бечеву, пока я не отыщу своих туфель и не вернусь туда. Поднявшись наверх, я взял ножик, который был, как бритва; и четыре постели, которые там были, я все их ему искрошил этим ножом; так что я убедился, что нанес убытку на пятьдесят с лишним скудо. И, вернувшись в лодку с несколькими обрезками этих одеял в кармане, я живо сказал бечевщику, чтобы он поскорее трогался. Когда мы немного отъехали от гостиницы, мой кум Триболо сказал, что он забыл некои ремни, которыми перевязывал свой чемоданчик, и что он хочет вернуться за ними во что бы то ни стало. На что я сказал, чтобы он не беспокоился из-за пары маленьких ремешков, потому что я ему наделаю больших,[203] сколько ему угодно. Он мне сказал, что я вечно балаганю, но что он хочет вернуться за своими ремнями во что бы то ни стало, и понуждал бечевщика, чтобы тот остановился; а я говорил, чтобы он ехал вперед, и в то же время рассказал ему о великом убытке, который я причинил хозяину; и когда я ему показал образчики кое-каких кусочков одеял и прочего, на него напал такой трепет, что он не переставал говорить бечевщику: «Тяни, тяни скорее!» И не считал себя избавленным от этой опасности до тех пор, пока мы не вернулись к воротам Флоренции. Подъехав к каковым, Триболо сказал: «Перевяжем шпаги, ради Бога, и бросьте ваши шутки; потому что мне все время казалось, что у меня кишки на блюде». На что я сказал: «Кум мой Триболо, вам нечего перевязывать шпагу, потому что вы ее и не развязывали»; и это я сказал только так, потому что ни разу не видел, чтобы он выказал себя мужчиной за это путешествие. Тут, посмотрев на свою шпагу, он сказал: «Ей-богу, вы сказали правду, потому что она все так и перевязана, как я ее устроил перед тем, как выйти из дому». Этому моему куму казалось, что я был ему плохим товарищем, потому что я оскорблялся и защищался против тех, кто хотел нам досадить; а мне казалось, что он сам был мне гораздо хуже товарищем, не стараясь помочь мне в такой нужде. Об этом пусть судит, кто в стороне, без пристрастия.
203
…
LXXX