Мой отец, у которого была от природы подлинная поэтическая жилка и даже немного пророческая, что несомненно было у него божественным, под сказанным гербом, как только он был открыт, поместил такие четыре стиха; гласили они так:
Эту эпиграмму прочла вся Флоренция. Немного дней спустя умер папа Юлий II. Кардинал де’Медичи отправился в Рим и, вопреки ожиданию всех, был избран папой25, и это был папа Лев X, щедрый и великодушный. Мой отец послал ему свои пророческие четыре стиха. Папа прислал ему сказать, чтобы он ехал туда и благо ему будет. Он не хотел ехать; и вот, вместо воздаяния, его лишил дворцовой должности Якопо Сальвиати, как только был сделан гонфалоньером.26 Это и было причиной, почему я поступил к золотых дел мастеру; и то я учился этому искусству, то играл, без всякой к тому охоты.
Когда он мне говорил такие слова, я просил его, чтобы он мне позволил рисовать столько-то часов в день, а все остальное время я готов играть, только чтобы его удовольствовать. На это он мне говорил: “Так, значит, ты не любишь играть?” На что я говорил, что нет, потому что это казалось мне искусством гораздо более низким, чем то, которое у меня было в душе. Мой добрый отец, придя от этого в отчаяние, отдал меня в мастерскую к отцу кавалера Бандинелло, каковой звался Микеланьоло27, золотых дел мастер из Пинци ди Монте, и был весьма искусен в этом художестве. Никаким родом он не блистал, а был сыном угольщика; это не в упрек Бандинелло, каковой положил основание своему дому, если тот пошел от доброго начала. Как бы оно там ни было, мне сейчас о нем говорить нечего. Когда я там прожил несколько дней, мой отец взял меня от сказанного Микеланьоло, как человек, который не мог жить без того, чтобы не видеть меня постоянно. Так, к своему неудовольствию, я продолжал играть до пятнадцатилетнего возраста. Если бы я захотел описывать великие дела, которые со мной случились вплоть до этого возраста и к великой опасности для собственной жизни, я бы изумил того, кто бы это читал; но чтобы не быть таким пространным и так как мне многое нужно сказать, я это оставлю в стороне.
Достигнув пятнадцатилетнего возраста, я, вопреки воле моего отца, поступил в золотых дел мастерскую к одному, которого звали Антонио ди Сандро, золотых дел мастер, по прозвищу Марконе, золотых дел мастер. Это был отличнейший работник и честнейший человек, гордый и открытый во всех своих делах. Мой отец не хотел, чтобы он платил мне жалованье, как принято другим ученикам, с тем чтобы я, так как я добровольно взялся исполнять это художество, вдосталь мог рисовать, сколько мне угодно. Это я делал весьма охотно, и этот славный мой учитель находил в этом изумительное удовольствие. Был у него побочный сын, единственный, каковому он много раз ему приказывал, дабы оберечь меня. Такова была великая охота, или склонность, и то и другое, что в несколько месяцев я наверстал хороших и даже лучших юношей в цехе и начал извлекать плод из своих трудов. При этом я не упускал иной раз угодить моему доброму отцу, то на флейте, то на корнете играя; и всегда он у меня ронял слезы с великими вздохами, всякий раз, как он меня слушал; и очень часто я, из любви, его ублажал, делая вид, будто и я тоже получаю от этого много удовольствия.
Был у меня в ту пору родной брат28, моложе меня на два года, очень смелый и прегорячий, который стал потом из великих воинов, какие были в школе изумительного синьора Джованнино де’Медичи29, отца герцога Козимо; этому мальчику было лет четырнадцать, а мне на два года больше. Однажды в воскресенье, около 22 часов, он был между воротами Сан Галло и воротами Пинти, и здесь он повздорил с некоим юнцом лет двадцати, со шпагами в руках; он так ретиво на него наступал, что, люто его ранив, продолжал теснить. При этом присутствовало великое множество людей, среди которых было немало его родичей; и, видя, что дело идет по скверному пути, они схватили множество пращей, и одна из них попала в голову бедному мальчику, моему брату; он тотчас упал наземь, без чувств, как мертвый. Я, который случайно находился тут же, и без друзей, и без оружия, кричал брату, как только мог, чтобы он уходил, что того, что он сделал, хватит; покамест не случилось, что он, таким вот образом, упал, как мертвый. Я тотчас же подбежал, и схватил его шпагу, и стал перед ним и против нескольких шпаг и множества камней; я не отходил от брата, пока от ворот Сан Галло не подошло несколько храбрых солдат и не избавили меня от этого великого неистовства, много дивясь тому, что в такой молодости такая великая храбрость. Так я отнес моего брата домой, как мертвого, и, прибыв домой, он пришел в себя с великим трудом. Когда он выздоровел, Совет Восьми30, который уже осудил наших противников и выслал их на несколько лет, также и нас выслал на полгода за десять миль. Я сказал брату: “Иди со мной”; и так мы расстались с бедным отцом, и, вместо того, чтобы дать нам сколько-нибудь денег, потому что у него их не было, он дал нам свое благословение. Я отправился в Сиену, разыскать некоего почтенного человека, который звался маэстро Франческо Касторо; и благо я как-то раз, убежав от отца, пришел к этому честному человеку и пробыл у него несколько дней, пока за мной не прислал отец, занимаясь золотых дел мастерством, то сказанный Франческо, когда я к нему явился, тотчас же меня узнал и приставил к делу. Когда я таким образом принялся работать, сказанный Франческо дал мне жилье на все то время, что я пробуду в Сиене; и там я поселил моего брата и себя и занимался работой много месяцев. Брат мой знал начатки латыни, но был такой молоденький, что не вошел еще во вкус науки и только и делал что гулял.
В это время кардинал де’Медичи31, каковой впоследствии стал папой Климентом, возвратил нас во Флоренцию, по просьбе моего отца. Некий ученик моего отца, движимый собственным зломыслием, сказал сказанному кардиналу, чтобы тот послал меня в Болонью учиться хорошо играть к одному мастеру, который там был; каковой звался Антонио, действительно человек искусный в этом игрецком художестве. Кардинал сказал моему отцу, что если тот меня туда пошлет, то он даст мне в помощь сопроводительные письма. Отец мой, которому этого до смерти хотелось, послал меня; я же, будучи не прочь увидеть свет, отправился охотно. Прибыв в Болонью, я стал работать у одного, которого звали маэстро Эрколе дель Пифферо, и начал зарабатывать; и в то же время я каждый день ходил на урок музыки и в короткие недели достиг весьма больших успехов в этой проклятой музыке; но гораздо больших успехов достиг я в золотых дел мастерстве, потому что, не получив от сказанного кардинала никакой помощи, я поселился у некоего болонского миниатурщика, которого звали Шипионе Каваллетти; жил он в улице Баракканской божьей матери; и здесь я рисовал и работал для одного, которого звали Грациадио, иудей, у какового я очень хорошо зарабатывал. Полгода спустя я вернулся во Флоренцию, где этот Пьерино флейтщик, когда-то бывший учеником моего отца, был этим очень недоволен; я же, чтобы угодить моему отцу, ходил к нему на дом и играл на корнете и на флейте вместе с его родным братом, имя которому было Джироламо, и был он на несколько лет моложе сказанного Пьеро и был очень порядочный и хороший юноша; полная противоположность своему брату. Как-то раз среди прочих, зашел к этому Пьеро мой отец, послушать нашу игру; и придя в превеликое удовольствие от моей игры, сказал: “Я все ж таки сделаю изумительного игреца наперекор тем, кто хотел мне помешать”. На это Пьеро ответил, и сказал правду: “Гораздо больше пользы и чести извлечет ваш Бенвенуто, если он займется золотых дел мастерством, вместо этого дуденья”. От этих слов мой отец пришел в такое негодование, видя, что также и я того же мнения, что и Пьеро, что с великим гневом сказал ему: “Я всегда знал, что это ты мне препятствовал в этой моей столь желанной цели, и это ты сделал так, что меня устранили с моего места во дворце, платя мне той великой неблагодарностью, которой принято вознаграждать великие благодеяния. Я тебе его добыл, а ты его у меня отнял; я тебя научил играть и всем искусствам, которые ты знаешь, а ты препятствуешь моему сыну исполнить мою волю; но держи в памяти эти пророческие слова: не пройдет, я не говорю лет или месяцев, но и нескольких недель, как за эту твою столь бесчестную неблагодарность ты провалишься”. На эти слова Пьерино возразил и сказал: “Маэстро Джованни, большинство людей, когда состарятся, вместе с этой самой старостью дуреют, как сделали и вы; и я этому не удивляюсь, потому что вы наищедрейше роздали все свое имущество, не подумав о том, что вашим детям оно может понадобиться, тогда как я думаю сделать как раз наоборот, оставить своим детям столько, чтобы они могли помочь и вашим”. На это мой отец ответил: “Худое дерево никогда не приносило доброго плода, а наоборот; и еще я тебе скажу, что ты худой человек, и дети твои будут безумные и бедные и придут за подаянием к моим дельным и богатым детям”. Так он ушел из его дома, и оба они бурчали друг другу неистовые слова. Тут я, который стал на сторону моего доброго отца, выйдя из этого дома вместе с ним, сказал ему, что хочу отомстить за оскорбления, которые этот негодяй ему учинил, с тем, чтобы вы мне позволили заниматься рисованием. Мой отец сказал: “О дорогой сын мой, я тоже был хорошим рисовальщиком; но для прохлаждения от этих столь удивительных трудов и из любви ко мне, который тебе отец, который тебя родил, и вскормил, и положил начало стольким достойным дарованиям, на отдыхе от них, неужели ты мне не обещаешь взять иной раз эту самую флейту и этот нежнейший корнет, и к некоторому усладительному своему удовольствию, услаждая себя, поиграть?” Я сказал, что да, и весьма охотно, из любви к нему. Тогда добрый отец сказал, что эти самые дарования будут наибольшей местью, которую за оскорбления, понесенные от его врагов, я бы мог учинить. После этих слов не прошло и месяца, как этот сказанный Пьерино, строя погреб в одном своем доме, который у него был на виа делло Студио, и находясь однажды у себя в нижней комнате, над погребом, который он строил, со многими товарищами, говорил как раз о своем учителе, каковым был мой отец; и когда он повторял слова, которые тот ему сказал об его провале, то не успел он их сказать, как комната, где он был, потому ли, что погреб был плохо выведен, или одним могуществом всевышнего, который платит не по субботам, провалилась; и эти камни свода и кирпичи, падая вместе с ним, раздробили ему обе ноги; а те, кто был с ним, оставшись над краем погреба, не потерпели никакого вреда, а только остались ошеломлены и изумлены; больше всего тем, что он им только что перед этим с издевкой рассказал. Узнав об этом, мой отец, вооружившись, отправился к нему и, в присутствии его отца, которого звали Никколайо да Вольтерра, трубач Синьории, сказал: “О Пьеро, мой дорогой ученик, очень меня печалит твоя беда; но, если ты помнишь, я еще недавно тебя предупреждал; и все-таки случится между твоими детьми и моими то, что я тебе сказал”. Малое время спустя неблагодарный Пьеро от этого увечья умер. Он оставил после себя бесстыдную свою жену с одним сыном, каковой спустя несколько лет приходил ко мне в Рим за милостыней. Я ему ее дал, потому что в моей природе творить милостыню, и потом я со слезами вспомнил то благополучие, в каком пребывал Пьеро, когда мой отец сказал ему эти слова, то есть что дети сказанного Пьерино еще придут за подаянием к его дельным детям. И об этом довольно говорить, и пусть никто никогда не смеется над предвещаниями честного человека, несправедливо его оскорбив, потому что это не он говорит, а это голос самого бога.