К тому же 1815 году относятся и пьесы, включенные в сборник издателя Шоненбергера; давным-давно мы находили его в музыкальных библиотеках наших бабушек: «Sehnsucht»[72]; сочинение для хора и оркестра «Морская тишь и счастливое плавание» (соч. 112). Это произведение было вдохновлено двумя песнями Гете:
«Морская тишь»:
«Счастливое плавание»:
Спокойствие вод, дремлющий океан; затем, после бури, разрыв среди туч, светлеющее небо, земля, увиденная вдали, — в этих небольших картинах есть и сила, и грация. Четырехголосный хор «Meeresstille» с сопровождением оркестра впервые был исполнен на рождество 1815 года. Песня «Sehnsucht» написана на текст поэта Рейссига в конце 1815 года или в начале 1816 года. Но этого слишком мало, чтобы возместить столько произведений «на случай», недостойных композитора. Неужели истинный, великий Бетховен исчез навсегда? К счастью, нет. После такого количества «политической музыки» и воинственных фанфар глубокую радость доставляет новая встреча с любимым нашим поэтом в двух изумительных сонатах для фортепиано и виолончели соч. 102, написанных в июле и августе 1815 года и посвященных графине Марии Эрдеди. Вновь мы полностью обретаем великого Бетховена в Сонате до мажор (соч. 102 № 1), озадачившей первых своих слушателей свободой формы. Опять «Allgemeine Musikalisclie Zeitung» удивлена этим «непривычным и странным» стилем. Здесь уже чувствуется автор последних квартетов — поэтическая импровизация устраняет любое принуждение. За блестящим вступлением следует первая часть, Allegro vivace; ее своеобразие, как подчеркивает д'Энди, в том, что написана она не в основной тональности до мажор, а в параллельном миноре. Adagio Сонаты ре мажор (соч. 102 № 2) с почти религиозной глубиной выражает печальное чувство — чувство одиночества, как нам думается; надо послушать, как Пабло Казальс, чья игра сама по себе поэзия, передает все, что есть задушевного в этом музыкальном размышлении. Забота о форме исчезает совершенно, поэтому мы и не станем говорить о мастерстве композитора. Вспоминаешь о «Размышлениях» Ламартина, они вскоре появятся во всем своем изобилии и гениальной безыскусственности. Голос, обращенный к нам в Сонате ре мажор, не нуждается в словах: развертывается мелодическая ткань, извивается фраза, прерванная паузами, она шепчет, бурлит; воодушевленная отблесками веселья, либо омраченная проходящим облаком, она то выявляется в четком рисунке, то растворяется наподобие фимиама. Техническое рвение отражено в финальном fugato. На протяжении всего Andante волевое начало, кажется, отсутствует; жизненное самовыражение даже в наиболее напряженных эпизодах избегает чрезмерной резкости.
Нам вспоминается вечер 29 марта 1927 года в зале венского «Musikverein»: поэтичность, возносящаяся к звездам, наполнила восторгом слушателей и объединила их в едином стихийном порыве. Среди стольких «верующих», в этой толпе покоренных душ, не было ли новой Терезы, столь же таинственной и, подобно той, прежней, полностью подчинившейся? Передо мной — молодая женщина, с тонкими чертами лица, изящная, миниатюрная, похожая на княгиню Багратион, ставшую брюнеткой; с самого начала Adagio она закрыла глаза; по мере того как струны ведут и развивают мелодию, ее шея сгибается словно тонкий стебль; изумрудные серьги повисли вдоль склоненного лица; касаясь пальцем щеки, по которой стекают слезы, она погружается в размышления, но в ее задумчивости ощущается не религиозное настроение, а великое чувство любви. Не так уж важно, воздействует ли подобная музыка на старые, пресыщенные души, если все, что есть благородного и молодого, остается до такой степени восприимчивым к этой страстной эмоциональности. Двумя сонатами соч. 102 Бетховен возвращает нас на вершины, откуда его военные фантазии несколько низвели нас; та же лучезарность, та же чистота мелодии, что и в Трио, посвященном эрцгерцогу; но здесь уже сверкают молнии, которые избороздят последние квартеты.