Впрочем, изображать религиозность интимной частью личной жизни могут себе позволить только просвещенные представители цивилизованных стран. В нашем, казалось бы, вполне современном мире есть еще много мест, где религия — инструмент политической власти, и потому она не уйдет молча со сцены, чтобы покорно занять нишу литературного жанра или частных увлечений. В мире невежества и истерии религия — это власть. Как коллективный феномен религия служит тем же целям, что политическая пропаганда, и мы слишком отчетливо видим это даже сегодня. Люди, которые внезапно сменили коммунистическую демагогию на православную, слишком активно разоблачают сами себя. Миф управляет поведенческими реакциями человеческих масс. Это настолько очевидно, что сегодня даже автор блога может создать себе впечатляющий сценический образ и покорить свою аудиторию: трус, подвергавшийся унижениям в детстве, может внушить подросткам пиетет, изобразив из себя многоопытного мужчину. Мы живем в мире, где гуру правят своими сектами, главы духовенства действуют с еще большим размахом, политики используют тех и других, и все это далеко не новость. Но что заставляет людей становиться верующими?
Я могу представить себя верующим человеком. Я могу представить себя христианином, причем в моих представлениях идеальным. Я мог бы выгодно и привлекательно представить и изобразить вариант любой конфессии или деноминации — католической, православной, протестантской. Я не был бы агрессивным неофитом, вообразившим, что мгновенно стал лучше окружающих (в отличие от всяких шумных «новообращенных» членов чиновничества, бомонда и рок-сцены, не говоря уже об откровенных провокаторах, погромщиках и наркоманах). Я не был бы суеверным и формально соблюдающим правила благочестия членом общины. Меня не приводили бы в восторг новодельные иконы или иерусалимские магнитики на холодильник. Я не требовал бы расправы над теми, кто не разделяет мои убеждения или не живет моим образом жизни. С моими знаниями я был избирателен в своих убеждениях, легко избежал бы разнообразных форм «прельщения». Я в совершенстве изучил бы, например, библеистику, патристику или литургику, знал бы каждый нюанс своей традиции, но при этом вряд ли был бы буквоедом и подошел бы к делу апологетики и миссионерской деятельности творчески (в разумных пределах, чтобы не смутить критиков-коллег). Поскольку большинство тропов христианских сюжетов мне в целом знакомы, я легко пользовался бы ими в риторике, направленной как против внешних, так и против внутренних оппонентов (как же без них?). Я не был бы отягощен детскими комплексами и не чувствовал бы себя обязанным «духовным авторитетам» с двусмысленной репутацией (если «авторитет» призывает хвататься за оружие или неловко позорится в ток-шоу, лучше посылать ему благодарности на расстоянии). Я мог бы немного покритиковать стяжательство и вмешательство в политику (с беспроигрышных позиций чистоты веры, но без лишнего оппозиционного энтузиазма). Я мог бы представить любому потенциальному члену моей паствы христианскую традицию как красивую, привлекательную и открытую мечту о весьма понятных вещах, вроде спасения (как объединения с нетварными энергиями апофатического антиномическим образом тринитарного бога, что может быть проще?). Я был бы чертовски харизматичным и убедительным в этой роли (здесь, пожалуй, я уже себе льщу).
Однако проблема здесь вот в чем: все это мне неинтересно. Пусть это будет своего рода кенозис: «Он отказался без противоборства, как от вещей, полученных взаймы…». Быть идеальным христианином — все равно, что быть идеальным игроком в настольные игры. Это не преувеличение. Я не могу придумать сравнение, более точно отражающее мои мысли. Я подробно познакомился с христианством и другими религиозными учениями только в университете, уже после текстов Платона и Аристотеля. Христианская патристика слишком очевидным видом вторична той платонической логике «идеального» и аристотелевской логике «первопричинности», которая сама по себе изначально контринтуитивна, спекулятивна и противостоит всему тому, что можно назвать интеллектуальной честностью и здравым смыслом.
Какое-либо представление о религии сложилось у меня достаточно поздно. До университета мои представления о религии были довольно поверхностными, я думал, что Троица — это что-то вроде семьи из трех медведей. В детстве из всех моих друзей и близких у меня была лишь одна престарелая родственница, которая увлекалась религией. Но теперь я понимаю, что ее верования были обычной «сборной солянкой», получившей широкое распространение в поздней советской и постсоветской России: какое-то «фиолетовое пламя», «звенящие кедры» и еще что-то, не менее невообразимое. Те из моих сверстников, кто уделял слишком много времени «духовным поискам», увлекались дзен-буддизмом, реконструкцией славянских верований и сочинениями Кастанеды, казались мне инфантильными бездельниками. По правде говоря, большинство людей, чрезмерно увлеченных религиозными, эзотерическими и метафизическими проблемами, до сих производят на меня именно такое впечатление.