Прадед Борух просветлел лицом и пропел: Ба-Шана а-баа бирушалаим! Не сомневайся, сынок, так будет.
Вот оно как повернулось в нашей семье, однако. Как тут не вспомнить деда Лазаря: Дивны дела Твои, Господи!..
Воистину дивны.
Борис Григорьевич долго не мог сжиться с мыслью, что его дочь, внучка Гирша и Нешки, правнучка Арона и Ширы, Лазаря и Фанюши, праправнучка Боруха и Хавы из еврейского местечка Юстинград, что его дочь Галюня приняла христианство и живет в монастыре.
Но так или иначе — ко всему привыкает человек, постепенно и это потрясение стало не столь сильным, острота притупилась. Геня помогла ему, без нее ему бы не справиться.
— Может, ей передалось бабусино предсмертное благословение. Помнишь, я рассказывала? И я один раз перекрестилась, когда Нешка прочитала кадиш по моим родным. Господи, я тогда испугалась смертельно, а она обняла меня и сказала: «Бог един, доченька. Един для всех». Мама приняла это, Борюсик. И мы должны принять.
Нет, конечно, без Гени ему бы не справиться.
Никто, как Геня, не мог успокоить его, урезонить, если он не прав, развеять сомнения, ободрить в трудную минуту. Ему не хватало ее терпимости, рассудительности, ее самоотверженности и мудрости, ее умения принять предлагаемые обстоятельства, найти им объяснение и попытаться жить дальше.
Правда, на истории с Галюниным крещением семейные метаморфозы не закончились, нет. Они пошли чередой.
Еще не отпереживали Галюнин уход от мирской жизни к монастырской, как обрушилось на них новое потрясение, ничуть не менее сокрушительное. Колюня с семьей собрался репатриироваться в Израиль, на историческую родину.
На сей раз Борис Григорьевич сорвался со всех катушек, его несло и несло, не мог остановиться.
— Какую еще историческую родину! — кричал он вне себя от негодования. — Ты зачат в Одессе, родился во Фрунзе, всю жизнь прожил в Москве. А предки твои жили в местечке Юстинград под Уманью с двадцатых годов девятнадцатого века. Вот твоя историческая родина, вот куда тебе следует репатриироваться, если для тебя так важны твои еврейские корни! Там умер твой прапрадед Борух и прапрабабушка Хава, прадед Арон и прабабушка Шира, прабабушка Фаня. В этой земле лежат все твои родственники, убитые и замученные бандитами в начале двадцатого века и расстрелянные немцами в сорок первом году. При чем тут Израиль, я тебя спрашиваю?!
— Успокойся, отец, тебе нельзя волноваться! — пытался угомонить его Колюня. — Мы с Шурочкой ездили в Юстинград, все видели: наше кладбище над ставком и братскую могилу в Канелской роще, и много других братских могил. Мы увезем это с собой, отец.
— Как это? — растерянно спросил он.
— В памяти, отец, в сердце. У нас земля дрожала под ногами, когда мы стояли на этом кладбище. Мы это никогда не забудем.
— Да, никогда не забудем! — торжественно, как слова пионерской клятвы, эхом повторила Шурочка и продолжила тоном школьной отличницы, сдающей выпускной экзамен: — Но наша историческая родина — Израиль, и мы считаем, что все евреи должны жить на Святой Земле. Мы с Аароном исповедуем сионизм.
— С каким Аароном? — уже совершенно ничего не понимая, спросил Борис Григорьевич.
— Мы с Колюней решили взять новые имена: он будет Аарон, а я — Шира, так звали бабушку и дедушку Колюни, то есть Аарона, — сообщила она доверительно.
— Спасибо, без тебя бы я это никогда не узнал, — сказал он язвительно, чувствуя, что теряет последние силы. — А позвольте все-таки спросить, давно ли вы заделались сионистами?
— Да не пугайся ты так, отец. Никакие мы не сионисты, хотя и в этом не было бы ничего страшного. Просто мы считаем, что каждый еврей из галута[31] должен переехать в Израиль, защищать и строить свое государство. Против чего ты возражаешь так яростно?
— Земля, на которой я живу, — не чужая мне! Я воевал за нее и братья мои воевали, и дед твой погиб, защищая эту землю и тебя. В этой земле предки предков твоих лежат — и те, кто своей смертью умер и загубленные бандитами. А ты хочешь все это бросить, предать! Вот против чего я возражаю. Я не дам тебе разрешения на выезд, мой сын никогда не будет предателем.
В ушах у него зазвенело, перед глазами поплыла мутная пелена.
— Борюсик, успокойся, родной мой. Давай все обсудим вместе, не торопясь. Не будем рубить сплеча.
Геня усадила его на диван, положила ему под язык таблетку нитроглицерина, села рядом и взяла за руку.
Сквозь звон в ушах он услышал знакомый голос: