Увы, у жизни без войны есть и такой дурной атрибут, как притупление - вплоть до полного атрофирования - страха перед ней. Затертая и идеализированная, она утрачивает свою адекватную конкретику в умах и душах людей. И чем больше тает времени и живых ее свидетелей, тем расплывчатей становятся ее истинные черты. Тем слабее звучит набат: "Берегите мир".
Таков общий тренд. Хотя, если присмотреться, то в разных культурах он проявляется по-разному. На Западе с его качеством жизни мирный уклад превратился в фундаментальную ценность. В привычку, настолько важную, что ради нее Европа готова быть уступчивой, покладистой и даже - трусоватой. Сводить это только к эффекту ядерной альтернативы, думаю, слишком просто. В конце концов ведь ужас Армагедона еще более абстрактный для сознания, чем отсутствие опыта простой войны. К тому же мгновенная гибель человечества не столь ужасна, чем годы страшных разрушений и лишений. По моему разумению, тяга к миру сильно коррелирует с тем уютом и ценой персональной жизни, которую обеспечивает градус т.н. "демократии".
А вот по мере продвижения на Восток, где эти параметры существенно ниже, падает и степень иммунитета к войне. В том числе и за счет ее иезуитской пропаганды - не прямой, так опосредованной. Симптомов тому - более, чем достаточно. Апофеозом можно считать истерию вокруг создателя расползшегося по всей планете дьявольского инструмента сокращения рода человеческого - Калашникова, которому при жизни на его родине были оказаны все мыслимые почести. А после смерти в центре столицы возвели семиметрового идола.
И все это на фоне сдвига в массовом сознании, в следствие которого два глагола выстроились в синоним "боятся, значит- уважают". И этот симптом возник параллельно с другим роковым испытанием, которому подверглось мое поколение - ломкой самих основ образа жизни, его фунадаментальных привычек.
Сила привычки
Речь, конечно ,идет о смене социально-экономического режима. Или, выражаясь марксистским слоганом - формации. Плановой распределиловки на регулируемый рынок. Относительного равенства на основах полунищеты на глубочайший раскол в доходах. Государственного патернизма на свободу барахтаться или утонуть. "Дружбы народов" на национализм и развал империи. Оплота "всего прогрессивного" и ядерной страшилки на страну третьей категории, пользующуюся подачками и советами тех, кого считали врагами.
Обратите внимание, что обе стороны этого обмена друг друга стоят. Обмен одной показухи и уродства по сути - на другую.
Чтобы почувствовать и более менее объективно оценить реакции на эти перемены, нужно усечь три важных обстоятельства. Во-первых, то, что ломка упала, свалилась сверху, а не созрела снизу. Во-вторых, она случилась в биографической точке возмужания - когда тебе под сорок. И в-третьих, на юность моего поколения выпал, пожалуй, самый яркий проблеск в эволюции социализма, который, наложившись на возраст, дал синергетический эффект позитивных воспоминаний.
Вот с этого и начну. Вождя всего прогрессивного в детской редакции помню разве что по последней странице школьного букваря. В нем его портрет со стишком красовался на последней странице. Букварь был крепко потрепанный - явно не новейшего издания. Но в 56-м, когда пошел в первый класс, видимо, был еще в ходу. Конечно, о каких -либо не то, что политических суждениях, даже - ощущениях применительно к периоду начальной школы, говорить не приходится. Но мембраной общественных настроений начала "оттепели" запали звуки популярной музыка, которая инерционно звучала еще с пластинок и радиоприемников и в подростковом созревании.
А у нее в середине пятидесятых был неповторимый шарм. В устах забытых звезд тех лет - Нины Дорды, Ружены Сикоры, Ефрема Флакса, Тамары Кравцовой, Веры Красовицкой, она была пронизана такими лучами, такой жаждой любви, красоты и изящества, которые могли возникнуть лишь у людей, вырвавшихся наконец-то из мрака сталинщины. И жадно глотавших воздух свободы, чтобы влюбляться, мечтать, творить. "Осенние листья", "Луннной тропой", "Грустить не надо", "Что так сердце сердце растревожено", "Не грусти, не печалься о встрече", испанская "В шумном городе"...Для этого ряда,отражавшего, конечно же общую моду и музыкальный вкус времени, был характерный нюанс - при всей красивости, в них не было слащавой сентиментальности. Ее заменяла светлая радость и нежность, нашедшая новую редакцию в бардовском творчестве уже 60-х.
Это была лирика оптимистов, которую вскоре сменила энергетика полузапретных звуков Запада, под которую возникло невиданное для системы явление - рождение молодежной субкультуры. Случилось невероятное: юность позиционировала себя как особую социальную страту. Со своей модой - от одежды до литературных авторитетов, , жаргоном, стандартами поведения. "Зараза" в виде рока и буги-вуги, узких брюк и рубах с попугаями, импортированная на волне грандиозного зрелища -фестиваля молодежы и студентов 1957-го, накрыла и смела ублюдочные нравы, в которых молодые люди были закованы в послевоенные годы. Раздельное обучение для девочек и мальчиков с падеграсами, падесоблями и польками на случай их случки. Школьные формы, напоминающие армейские мундиры. Ну, и конечно, тотальная муштра через пионерию и комсомол.
Свой вызов молодежь выразила в жанре стиляжничанья, в кумирах на "ребрах" вроде Фэтса Домино, Литла Ричардса и Элвиса Пресли, в литературных пристрастиях ( Ремарк, Сэлинджер...), в звучном словесоне типа: "Эй чувак, снимай пиджак, выходи на центр круга!...".
Конец пятидесятых - шестидесятые -это было время редкой, до сих пор беспрецедентной динамики смены увлечений. Возмем только танцевыальный ряд: буги-вуги, ренессанс чарльстона, халли-галли, твист, шейк , медисон, джайф... При этом каждому из них соответствовал свой зигзаг в моде и даже жаргоне. Чарльстон - это брючки-дудочки у "чуваков" и юбки-куполы у "чувих". С приходом твиста брюки выпрямились, а девочки "купола" сменили на мини. Шейк переоделся в клеши и пиджаки в обтяжку с квадратными плечами, в лихо заломленные меховые женские береты. И чуваки теперь величали друг друга "кадр/кадра".
С брежневщиной застой пришел и в молодежную культуру. В 70-е, да в общем-то и до сих пор танцуют, комбинируя элементы из обильных запасов, созданных "шестидесятниками". Из оригинального исключение - разве, что брейк. Но это скорей цирковое соло, чем массовый танец. А в одежде утвердился унылый, мешковатый стиль, скомбинированный под полную или частичную бритоголовость, с вызовами в виде крашеных хохолков.
Впрочем, свести это только к внешнему бравированию в роли стиляг - упрощение. От опеки родительских и партийных стандартов молодые уходила по-разному. Уже тогда зародился некий мир причудливых эстетических и этических ценностей, знаковым словом которого стала "романтика". Оказалось, что от Молоха государства можно сбежать "за туманом и за запахом тайги". А миру казеных слов и опостылевших звуков противопоставить "бригантину", "солнышко лесное" и "костер на снегу".