Меняется характер берегов. Левый, все еще принадлежащий провинции Энтре-Риос, становится ниже и расчленяется. Зато правый вздымается отвесно. Ширина реки между ними измеряется километрами. Я стараюсь не выходить на середину больших проток. Только при совершенно падежной погоде и полном безветрии я вывожу байдарку на главный стрежень разветвленной на рукава Параны. Вдоль стрежня течение самое быстрое, самое благоприятное. На буях, обозначающих фарватер, цифры километража. Я контролирую пройденное расстояние и знаю, сколько мне осталось. 750 километров, 700, 580, 500…
Если поднимается ветер, то делать нечего — приходится приставать к берегу и ждать. Против ветра я не в состоянии грести, сильные порывы даже толкают байдарку вспять. Ветер — это вынужденный отдых. Лишь два-три раза, когда небо затягивалось тучами и грозило ливнем, я позволил себе роскошь поставить палатку. Здесь часть времени я греб, плывя до самых сумерек, чтобы в последний момент, светя себе фонариком, разложить на берегу палатку и одеяла, завернуться в них и, как заяц у кочки, дремать, пока не покажется луна. Лунными ночами я дорожил. Используя затишья, я плыл, плыл и плыл.
Эти лунные ночи запечатлены в моей благодарной памяти. Хотя, собственно говоря, вокруг ничего особенного не происходило, они были такие живописные! Серебряный свет, заливающий реку, темный контур берега, видимого с одной или с другой стороны, тишина, которую нарушали лишь легкие всплески разрезаемой носом воды и звук падающих с весла капель… Я откладывал весло и давал течению сносить себя. Тишина тогда была такая, что слышалось чуть ли не пульсирование собственной крови. В ясные ночи я старался держаться стрежня — из-за течения и красных огоньков, горевших на некоторых буях. Если я дремал, то чутко, настороженно. На сонной реке шум приближающегося судна или моторной барки доносился издалека и сразу будил меня. Тогда я уходил с фарватера. И лишь когда луна опускалась и вот-вот должен был наступить мрак, я искал берег и биваковал до утренней зорьки.
Такой распорядок дня и ночи, то есть плавание без отдыха, позволил мне опередить свой график. Уже в запасе у меня был целый день, два дня, три… Однажды я отмахал за сутки более ста километров.
Я встречал в те дни старых знакомых. Прежде всего, большой пассажирский пароход «Сьюдад де Буэнос-Айрес», который мы первый раз увидели в порту Корриентесе; несколькими днями позже он обогнал нас, плывя к столице. Сейчас мы проходим мимо друг друга по фарватеру. С высоких палуб пассажиры махали платками и шляпами. Видимо, им кто-то рассказал об удивительной байдарочке.
Зато несколькими днями позже… О, про это я должен рассказать поподробнее. Итак, еще через несколько дней я снова увидел «Сьюдад де Буэнос-Айрес». Он уже возвращался из Корриентеса и догонял меня, плывя вниз по реке. Я испугался: было похоже, что «пассажир» взял курс прямо на меня, словно бы не видя моей скорлупки. Он быстро приближался, вырастал надо мной. В панике, гробя изо всех сил, я стал улепетывать с его дороги. Ведь грозило не только столкновение (если можно назвать столкновением тот момент, когда огромный пароход проплывает над крошечной байдарочкой), но и опасность, что байдарка будет перевернута большой волной, которую поднимает судно. Я не догадывался о намерениях капитана. На некотором расстоянии от меня он застопорил машины. Все медленное скользил по воде колосс, пока наконец не остановился, несомый только течением. Мы оказались почти «борт о борт», с промежутком между нами в несколько десятков метров. На палубах полно пассажиров. Кричат, размахивают руками… Отчетливо вижу на мостике капитана. Он подносит ладонь к козырьку фуражки. И сирена… Ревет сирена. Раз, другой, третий. Нет, это не сон. Это большой «пассажир» приветствует моего «Трампа», салютует ему. Как ответить на такие почести? Как отсалютовать? Я знаю, что это делают, поднимая и опуская флаг. Но мой флажок намертво прикреплен к верхушке мачточки. Поэтому, набрав полные легкие воздуха, я приветствую «Сьюдад де Буэнос-Айрес», капитана и пассажиров диким воплем, победным кличем индейцев гуарани — сапукай:
— Пиу… иипу… пиийа… йаа…
Не знаю, что подумали по этому поводу пассажиры, но экипаж, несомненно, понял: ведь это люди речные, с Большой Реки. Капитанская рука снова поднялась к козырьку, еще раз прогудела сирена, потихоньку заработали машины. Осторожно, не поднимая волн, «пассажир» отправляется по своему маршруту.
Эту встречу я помню хорошо, потому что тогда я в последний раз видел красавца «Сьюдад де Буэнос-Айрес». Годом или двумя спустя в результате столкновения он затонул в том месте, где ели каются реки Парана и Уругвай. Погибло много пассажиров, не удалось найти и тела капитана. Морские трагедии случаются не только на море.
В среднем и нижнем течении Параны я не раз проплывал мимо останков затонувших кораблей. Лишь иногда, как предупредительные буи, высовывали из воды жалко выглядевшие верхушки мачт. Говорят, большинство катастроф здесь — это результат налетов памперо.
ЦИВИЛИЗОВАННАЯ РЕКА
НЕЛЕГКА ВСТРЕЧА С ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ. — В ПОРТУ РОСАРИО РАЗВЕВАЮТСЯ ФЛАГИ ВСЕХ СТРАН МИРА. — ПОЛЬСКИЙ ФЛАГ И ОДНО ПОЛЬСКОЕ СЛОВО. — ГРЯЗЕВАЯ ВАННА НОЧЬЮ В ВИЛЬЯ КОНСТИТУСЬОН. — АНГЛИЙСКИЙ «ФРАХТОВИК» НЕ ЗАМЕЧАЕТ МОЕГО «ТРАМПА»
Контрасты, резкие перемены ситуации, постоянная смена обстановки могут быть приятными или докучливыми. Но это всегда интересно. Кто-то сказал, что эт — у а к щепотка перца, как острая приправа, придающая вкус скучной обыденности. Свое плавание в одиночку по Большой Реке я не назвал бы ни однообразным, ни тем более скучным; одиночество — неплохое блюдо, оно дает пищу для раздумий. Мало того, оживляет воспоминания, не связанные вроде бы с современностью.
Подплывая к большому городу Росарио, я вспомнил случившееся со мной много лет назад приключение. Это был своего рода прыжок из одной действительности в другую, резко отличную. Я должен был лететь на скоростном самолете из Каира через экватор в Найроби. Самолет вылетал поздним вечером. Поэтому я принял приглашение друзей на прощальный ужин. Он состоялся в роскошном ресторане на одной из главных улиц Каира. Разговаривать там было трудно, приходилось перекрикивать какофонию джазового оркестра, едва заглушавшего шум большого города. Прямо из ресторана меня отвезли на аэродром. Ночной вылет, одна посадка в Хартуме, двадцать часов полета — и Найроби, столица Кении. На тамошнем аэродроме меня встречал знакомый. На автомобиле мы поехали к нему ужинать.
Его маленький домик, бунгало, стоял совсем рядом с городской чертой этой африканской столицы. Но уже в буше. Тишина. Абсолютная тишина. Только через задернутые тонкими противомоскитными сетками окна доносится тихий звон цикад, ‘Желтоватый свет керосиновой лампы, на стенах охотничьи трофеи, на стойке — шеренга двустволок и штуцеров. Черный мальчуган, босой, в длинной белой, перетянутой красным поясом рубахе и в смешной шапочке на макушке, разносит кружки с пивом. И вдруг за окном… зевок. Какой-то ленивый, сдавленный, похожий на булькающий вздох. Один, другой…
Черный мальчуган не столько побледнел, сколько посерел. На подносе в дрожащих руках зазвякали кружки. Он испуганно посмотрел на хозяина и выдавил ломающимся голосом:
— Эфенди! Симба за окном…
Но мой знакомый даже не шевельнулся в кресле. От зевающего и мурлыкающего льва нас отделяла тонкая противомоскитная сотка, от темноты буша — световой круг лампы. Симба, называемый царем зверей, пришел с визитом. Мне спокойно объяснили, что это не впервые, что это обычное явление. Утром я разглядывал на дорожке внушительные следы лап.
Прошло всего двадцать четыре часа. Вчера — изысканный ужин в центре большой метрополии, сегодня — рыкающий лев за окном. Это, действительно, контраст.
Но сейчас ситуация противоположная. Сейчас я, подплывая к Росарио прямо из дикого «буша», вступаю в непосредственный контакт с цивилизацией. И здесь тоже контраст резкий. Такой резкий, что прямо ошеломляет. Позади у меня два месяца жизни, как говорится, на лоне природы. Под конец — длительный период одиночества. Еще вчера вечером, измученный кровожадными москитами, я решился в конце концов поставить палатку и развел дымящий костер. На юго-востоке светилось зарево над далеким городом, но вокруг были темнота и тишина. Только из зарослей слышались знакомые привычные звуки. Ныть может, я устроил бивак вблизи логовища капибары, может, кабаны шли на водопой. А сегодня — Росарио. Это не только второй по величине город Аргентины с более чем полумиллионным населением, промышленный центр и железнодорожный узел. Он представляет и богатые земледельческие и скотоводческие провинции. Из Росарио плывут по всему миру продукты, полученные на этих территориях: пшеница и кукуруза, мороженое мясо и консервы, шерсть и шкуры. Плывут, потому что Росарио — порт. Речной порт, расположенный в глубине материка, но считающийся одним из крупнейших в мире. Несмотря на то что до Росарио водный путь по Ла Плате, а потом по рукавам Параны длиннее, чем по Висле из Варшавы до Гданьска, к новеньким причалам этого порта плывут и швартуются суда дальнего плавания, океанские гиганты, «фрах товпкп» водоизмещением до десяти тысяч тонн. Благодаря всему этому в Росарио чувствуется «запах моря». Кое в чем он конкурирует с портом метрополии, с Буэнос-Айресом. Во всяком случае он ликвидировал портовую монополию столицы[53].
53
Росарио — второй по величине город Аргентины после Буэнос-Айреса. Население — 672 тыс. человек (1960). Здесь развиты отрасли, связанные с сельским хозяйством (Росарио находится в северной части крупнейшего сельскохозяйственного района — Пампы) и отрасли, характерные для большого промышленного города. Росарио славится своими элеваторами, бойнями, маслоочистительными и кожевенными заводами. Здесь много предприятий полиграфической, швейной, деревообрабатывающей промышленности, приборостроения, —