А сейчас Парана другая. Нельзя, правда, сказать, что она обуздана: ведь нелегко обуздать «родича моря», по количеству воды не уступающего ста Вислам, вместе взятым. Но — она другая. На ней раскинулся Росарио, очень большой, шумный, оживленный порт, принимающий суда из далеких заморских стран. Чуть дальше Парана снова вырывается из объятий цивилизации, смывает ее налет, как мусор, плавающий в порту, как грязные пятна разлитого масла, забывает про канализационные сбросы шумящего уже вдалеке города-великана. Два-три часа напряженной гребли — и Парана снова становится Параной.
На этом обрываются мои скромные воспоминания о городе Росарио. Несомненно, я одичал. Может быть, потому-то я лаконично отметил у себя в дневнике:
«Одно слово способно испортить настроение, даже если это слово «хорошо». Еды у меня кот наплакал. Пополню запасы в Вилья-Конститусьон. Обещал навестить префекта Ф.».
Моя карта не выдержала вынужденных купаний и давно расползлась. Однако я помню, что Вилья-Конститусьон лежит в каких-нибудь шестидесяти километрах ниже Росарио. Содрогаюсь, вспоминая, что это тоже довольно большой порт. Из него вывозят зерно, а ввозят туда уголь. Меня он интересует прежде всего потому, что префект там — мой старинный друг, с которым мы когда-то пережили в дельте Параны удивительные приключения и которому потом я пообещал, что навещу его. Когда он узнал о моем пари, то ругал меня, утверждая, что проиграю. Так что сейчас мне предоставляется возможность одним выстрелом убить двух зайцев: уверить его, что пари я скорее всего выиграю, а кроме того, пополнить в Вилья-Конститусьон свои запасы.
Мой друг — большой франт и, что там ни говори, шеф портовой префектуры, поэтому я намереваюсь предстать перед ним в надлежащем виде. Не вылезая из несомой течением байдарки, стираю белые брюки и рубашку, вешаю их на мачте для просушки, потом бреюсь. И снова за весла. Течение на этом участке реки слабенькое. С той поры, когда я готовился к этой экспедиции, помню, что падение воды здесь составляет всего один сантиметр на каждый километр — самое мизерное на всей Паране. Поэтому нужно приналечь, чтобы добраться до моего префекта раньше чем наступит ночь.
Схожу со стрежня, с дороги больших судов. Предусмотрительно держусь подальше от «дороги великанов», у правого высокого берега. А левый, очень далекий, трудно даже разглядеть: острова, островки, рукава, болота, плесы… При высоком уровне воды твердая почва должна быть где-то там, за горизонтом. Правый берег, падающий крутым обрывом, тоже постепенно отклоняется от реки, удаляется и исчезает. Вместо него — заливаемые водой низины, поросшие редким ракитником и плачущими ивами.
Солнце уже заходит. На горизонте собираются темные грозовые облака. Сверкают молнии. Еще далеко, еще не слышно грома. А моим Вилья-Конститусьон и не пахнет. Плечи ноют от быстрой гребли. Встречаю рыбака. Он сидит в лодке, стоящей на якоре, и ловит багре, столь презираемых настоящими рыбаками. Задерживаюсь у его челна, угощаю сигарой, завязывается беседа. Далеко ли до Вильи-Конститусьоп? Оказывается, что по реке еще довольно солидное расстояние. Парана делает тут большую петлю. Но, если я спешу, можно сократить путь, войдя в риачо, в речушку, представляющую собой что-то среднее между рукавом и каналом, с помощью которого осушают низкие берега.
— Видите? Там, у той группы деревьев, устье риачо. Доплывете по ней до самого порта. Немалый кусок пути выиграете.
Так вот я и влип в эту мерзость. Почти стоячая, пахнущая тиной вода. Ширина риачо пять — восемь метров. Голые, заболоченные берега. Надеваю свою уже высохшую «парадную» форму. Не только потому, что порт близко, но и… о, эти москиты! Перед бурей они поднялись из окрестных трясин и съедают меня живьем. Ничего подобного я еще не испытывал. Я бессилен, безоружен. Соблазнившись этим коротким водным путем, я должен идти вперед, до конца. Среди туч, в полном смысле слова туч ненасытных кровопийц. Вспоминаю рассказы, как в давние времена гуарани якобы пытали пленников: бросали их связанными в разрытый термитник или привязывали голыми, на радость москитам, к деревьям в лесу.
Я не голый и не связанный, но все равно терплю ужасные муки. Когда хлопаю рукой по своей шее, когда сам себя хлещу по щекам, по ладони течет кровь. Я опухаю, весь опухаю. Проклятые комары жалят через рубашку и тонкую брючную ткань. Босые ноги я прикрыл палаткой. Но им удается проникнуть и под нее.
Потом, в дневнике, я упомянул про этот вечер одним словом — «Кальвария»[54]. Но это сравнение чересчур слабое. От москитных полчищ меня спасли первые капли дождя. Капли, через минуту — струп, потом ливень. К счастью, теплый. Солнце, должно быть, давно уж зашло; с черного, как смола, неба низвергаются потоки. Оглушающе гремит гром, напоминая артиллерийскую канонаду. То и дело сверкают молнии; их вспышки и позволяют мне ориентироваться, освещая берега проклятой риачо. Пустынные, залитые водой, истекающие грязью.
Промокший до мозга костей, плывя по узкой ленточке канала, сжатого берегами, на которых нет ни малейшей возможности поставить палатку, я очутился в настоящей западне. Все что мне оставалось — это грести. Двигаться вперед. Уверенность, что плыть недалеко, прибавляла мне силы.
Не знаю, сколько времени все это продолжалось. Ветер, к счастью не опасный на узкой риачо, прогнал грозовые тучи куда-то в сторону. Ливень превратился в нормальный дождь.
Молнии озаряли небо все слабее, все труднее разглядеть берег, удержать байдарку на нужном курсе. Часы давно остановились. Было что-то около полуночи, когда я понял, что выплыл на открытое водное пространство. Передо мной в струях дождя призрачно мигали огоньки. Их много. Значит, порт. Наконец-то! В полной темноте гребу в направлении огней. Они все приближаются и одновременно поднимаются все выше. Наконец они оказываются прямо над головой, а нос байдарки стукается о черный борт судна. Это редкие огоньки на высоких палубах. Кричу. Глухое молчание. Здесь у причалов стоит немало судов. Борт о борт, пришвартованные к какой-то высокой деревянной решетчатой стене. Я протискиваюсь между скользкими сваями, какими-то балками-поперечинами. Их обнаруживаешь, лишь ударившись в темноте. Поранил руку о торчащие крюки или гвозди. Боюсь продырявить резиновую оболочку байдарки. Осторожно, на ощупь выбираюсь из этого лабиринта. Все равно он не дает никакой защиты от продолжающегося дождя.
Я мечусь в этом вымершем или уснувшем порту. Не вижу и не слышу ни единой живой души. На мои крики никакого ответа. Я охрип. Удаляюсь от огней уснувших судов, пробую достичь берега. Заплываю в затопленные заросли, в кусты, но твердого грунта не нахожу. Как я тогда себя чувствовал, трудно описать. Несмотря на то что дождь теплый, я весь дрожал. У меня началась лихорадка. Вероятно, результат массовой атаки москитов. Я на грани своей выносливости, силы мои исчерпаны.
В поисках берега, в поисках чего-нибудь, что наконец укроет меня от дождя, позволит вылезти из байдарки (в которой, кстати сказать, плещется уже немало воды), очутиться на твердой земле, поставить, если можно, палатку, я снова поворачиваю в сторону огней на судах. Осторожно, медленно двигаюсь вдоль борта великана, глухого к моим крикам. Может, по другую сторону этой железной стены я найду желанный берег?
И тут я ударяюсь о что-то плавающее. Лодка! Ощупываю ее: хотя она полна воды, но все же держится на плаву, а главное, к чему-то привязана. Держась за борт лодки, передвигаюсь вместе с байдаркой. И наконец хватаю веревку, уходящую от носа куда-то туда, в темноту. Дергая ее, чувствую, что она привязана к чему-то на берегу. Берег! Правда, я его не вижу, по в него утыкается нос «Трампа». Какая радость! Вылезти будет трудно, по, не выпуская спасительной веревки, я поднимаюсь и, осторожно балансируя, собираюсь шагнуть в воду. Здесь должно быть мелко: ведь берег рядом.
54
Деревушка в древней Иудее. Неподалеку от нее — гора Голгофа, на которой якобы был распят Иисус Христос. —