На следующий день я с беспокойством обнаружил, что уровень реки значительно поднялся. Еще полметра — и вода дойдет до палатки. Продираюсь через заросли в глубь острова, ищу место, расположенное хоть чуть-чуть повыше. Но, увы, как обычно бывает в дельте, на островах из нанесенного речного ила местность понижается к центру. Самая высокая часть прибрежная. В нескольких сотнях шагов от берега я уже бреду в воде. Возвращаюсь в отчаянии. Если уровень воды достигнет палатки, останется только перевернуть байдарку, побросать в нее все, заплыть как можно глубже в залитые заросли, привязаться там и… ждать.
Третий день. Как это все назвать? На море, как известно, шторм. Но на реке? Не нахожу подходящего слова. Удовлетворимся поэтому местным названием, так много говорящим здешним островитянам, — суресте. Утешительным, пробуждающим по крайней мере искорку надежды есть только то, что река вздымается медленней. За последние сутки прибыло около двадцати сантиметров. Быть может, мне удастся избежать сомнительного удовольствия плавать между кустами?
Зато внутри палатки меня ждет неприятность: на резиновом полу скапливается вода. Третьи сутки идет ливень и напирает ветер. Палатка начинает пропускать воду там, где швы соединяют стенки с полом. Мое жизненное пространство уменьшается. II укладываю под себя, под постель, все, что только можно: багажные мешки, полотняный тент, который так хорошо защищал нас от солнечного жара там, в верховьях, парус, ненужные принадлежности туалета. Вытираю лужицу полотенцем, выжимаю его и снова вытираю. И так без конца.
Четвертая ночь… Самая тяжелая. Кончились свечи, которые я так экономил. Лежу в темноте, в мокрой темноте. Меня трясет. Неужели вернулась заполученная много лет назад африканская лихорадка?
Я узник суресте. Он налетел неожиданно, пленил меня, перечеркнул розовые мечты о триумфальном конце экспедиции. Приблизительно я представляю, где нахожусь. Помню цифры на последнем буе. Я проплывал мимо него три дня назад, покидая торную дорогу больших судов, заплывая в этот спокойный и живописный рукав. До финиша мне остается каких-нибудь сто двадцать — сто тридцать километров. На этот пустяк у меня было четыре с половиной дня. А сегодня? Все переменилось. Непогода не только подмяла меня и давит дальше, но и разграбила мой запас времени, которое я с таким старанием накапливал. Я проиграл. Это ясно, незачем обманывать себя иллюзиями. Я не совершил ни одной ошибки, мне не в чем упрекнуть себя, разве только в том, что я согласился на пари, согласился надеть на себя путы заранее установленного срока. Тут сыграла свою роль моя спортивная жилка. А в спортивной игре нужно уметь не только выигрывать, но и проигрывать.
Четвертый день «плена». Беглый взгляд на реку — уровень ее падает. Снизу против течения еще идут волны, но они более мирные, не украшенные белопенными гребнями. Буря идет на убыль, это уже не шторм, а просто сильный ветер. И дождь уже не бичует струями, а начинает моросить. Выдохлась буря, утихает суресте.
Мне опротивело сидение в палатке. Мокрый, как курица, я хлопочу вокруг нее: подтягиваю одни растяжки, ослабляю другие. Гюли к ночи дождь перестанет, надо будет обязательно вытащить из палатки все, что намокло (а намокло буквально все), развесить на ветру и сушить, сушить. Перспектива провести еще одну ночь в этой сырости слишком уж невеселая. Стараюсь успокоить себя, внушая, что ведь в конце концов дождь должен перестать, что ветер поможет сушить одежду. Время от времени выжидающе поглядываю на небо. И вдруг неожиданная мысль…
Кто сказал, что я обязан тут мокнуть, ожидая, когда распогодится? Кто сказал, что я уже проиграл пари? Срок истекает только завтра в полдень.
Быстрый подсчет: который час, не знаю, часы давно стоят, а солнца не видно. Пожалуй, близко к полудню. Значит, у меня еще целые сутки, даже, быть может, чуть больше. Не будь ветра, встречного ветра, то эти сто двадцать оставшихся километров, если подналечь как следует…
Ветер, правда, еще такой сильный, что компенсирует скорость течения, он будет даже относить байдарку назад, но, гребя непрерывно, я все равно стану продвигаться вперед. Медленно, с трудом, но вперед!
Меня охватил порыв энергии, затеплилась искорка надежды. Нельзя терять ни минуты времени. Дьявольская спешка. Переворачиваю байдарку, стаскиваю ее вниз, спускаю на воду. Из палатки выношу вещи, которые должны быть под руками. Вырываю из топи колышки, снимаю дополнительный навес. Сникает, бессильно падает мой домик. Ползаю по нему на четвереньках, сворачиваю палатку вместе со всем ее содержимым, со всем, что было внутри. С трудом поднимаю длинный, тяжелый тюк и укладываю его в передней части байдарки. Это нагружает носовую часть, заставляет ее чуть опуститься: важное обстоятельство, когда гребешь против ветра. Чтобы уменьшить сопротивление, вынимаю из гнезда и разбираю мачту. Помня о печальном опыте, креплю все шпурами к шпангоутам байдарки.
Лагерь я ликвидировал прямо-таки в авральном темпе. И вот я на реке. Плыву. На дождь я сейчас не обращаю внимания, самые грозные враги — это встречный ветер и волны. Приходится здорово стараться, чтобы идти курсом против ветра, чтобы волну принимать носом. Каждая, даже самая короткая заминка в гребле приводит к тому, что ветер ставит байдарку боком, сносит назад.
Я превратился в автомат. Никаких резких, сильных гребков, работать веслом нужно спокойно, размеренно, без передышек. Силы свои я должен распределить на долгий, очень долгий ряд часов. Мой союзник течение и мой враг встречный ветер пока уравновешивают друг друга. Я продвигаюсь вперед лишь за счет гребли, медленно, убийственно медленно. Было бы наивным мечтать о том, что в таких условиях я преодолею столько километров к завтрашнему полудню. Однако я надеюсь на удачу и как-то внутренне убежден, что вскоре встречный ветер стихнет или изменит направление. А тогда, может быть…
Нужно лишь как следует смотреть, чтобы не затеряться, не заблудиться в лабиринте дельты, среди всех этих рукавов, речек, каналов, среди бесчисленного множества островов и островков. В памяти у меня хранится столько раз рассматриваемая и изучаемая карта огромного треугольника дельты. Помню, что в его норшине Большая Река раздваивается на два главных рукава. Южный рукав — это Парана де лас Пальмас, а северный — Парана Гуасу. Потом они еще раздваиваются, растраиваются. Среди более мелких рукавов самые большие, самые главные — это Парана-браво и Парана-мини. Мне нужно попасть на Парану де лас Пальмас, которая течет ближе всего к южной стороне треугольника дельты. Я должен опознать ее хотя бы по ширине. В нижней ча ти дельты от берега до берега около трех километров, так что и здесь она не должна быть намного уже.
В протоке, где я был пленен суресте, есть течение, и где-то она должна сливаться с Параной де лас Пальмас. Мне нельзя соблазняться более короткими, но незнакомыми путями, заплывать в небольшие речки и каналы, хотя бы они манили спокойной водой и были защищены от ветра. Лишь на открытых пространствах широкой Пальмовой Реки я могу быть уверенным в том, что выбрал правильный курс. Ведь мне предстоит грести в ночной темноте.
Мне трудно рассказывать о том, что происходило в течение этих долгих часов и что было, собственно говоря, попыткой, заранее обреченной на неудачу. Ничего необычного, ничего интересного не случалось. Я просто греб.
Я держусь поближе к берегу, который немного защищает от ветра, да и волны здесь меньше. Плыву вдоль густых, не кончающихся зарослей тростника и аира. Они кланяются, причесываемые ветром, и, кажется, посмеиваются надо мной, что я так медленно, так убийственно медленно продвигаюсь вдоль их зеленой колышущейся стены.
Время — величина измеряемая, а вот расстояние… Я готов утверждать, что километр километру рознь, во всяком случае, что пройденный на веслах против ветра должен быть длиннее, значительно длиннее!
Уровень воды в реке заметно падает, но недавнее наводнение повырывало в тихих заводях водоросли и водяные лилии, вынесло их на реку, а ветер собрал в плавающие букеты. Получилось что-то вроде островов из камалотес. Через некоторые из таких запруд мне приходится продираться, поэтому меня не восхищает ни сочная зелень, ни красота раскрытых бутонов.